Иван Елегечев - В русском лесу
Ботинки на ногах у Казика чуть не каждый день новые, из замши или дорогой кожи, начищенные до блеска, скрипучие.
И шапка из какого-то незнакомого меха, а пальтецо в те годы он носил легкое, из барашка, кудреватого, колечками.
Книжки он носил в кожаном портфельчике с блестящими застежками.
Идет, бывало, Казик по улице, размахивая независимо портфельчиком, все на него оглядываются и улыбаются: «Родятся же такие, думают встречные, не то что всякое там фулюганье!..»
Мой брат Митрий и, разумеется, я сам — ни в какое сравнение с Казиком Лобановым. В лице Митрия никакой детской мягкости, округлости — худоба и желтизна от простуд и хронического недоедания. Мать наша, Авдотья, работала в шахте и зарабатывала ровно столько, сколько нужно, чтобы свести концы с концами. Получив аванс или получку, она спешила в магазин купить нам две пары галош, да метра два матерьяльчика, да ваты, чтобы сшить нам отличные бурки для зимней носки.
На плечах у меня и Митрия — коротенькая, до пупа, фуфаечка — и легка, и тепла.
На голове шапка, сшитая на вате, стеганая, из лоскутьев.
Идет мой братишка Митрий по улице — через плечо холщовая на лямке сумка с книгами; на ногах — бурки, на голове шапка кургузая, — никто на него не оглядывается, не восхищается, не улыбается, наоборот, кто-нибудь скажет: «Фулюган, дороги не уступает!..»
А как разденется в школьной раздевалке, — так совсем он видом, по сравнению с Казиком, проигрывает. Штанцы на нем стеженые — для тепла; вместо пиджака кофта материнская, блузка с какими-то крылышками на плечах. На лбу у братца черное пятно — сажа: готовил обед для матери, которая в шахте на смене, возился у печки, выпачкался, а помыть морду забыл...
Предполагая о своей неказистости и затрапезности, братец не идет серединой школьного коридора, как большинство детей, он крадется в класс, прижимаясь спиной к стене, он хочет проскользнуть незаметно. Но сделать этого ему никогда не удавалось. Казик Лобанов вдруг словно из-под земли вырастал перед ним, загораживал дорогу.
— А-а, старичок сопливый, — говорил, белозубо смеясь, Казик Лобанов. — Здравствуй, давно я тебя поджидаю.
— На, копай, — угрюмо говорит Митрий, покорно подставив крупную русую, нечесаную голову. — Копай, сколько хоть.
— Всего три картошки, — смеется Казик. — Три картошки и один пинок.
Брат покорно ждет. Казик сжимает крепкий беленький кулачок, выставляет казанок большого пальца и копает им раз и другой по голове Митрия.
— Довольно, — говорит Казик. — На сегодня хватит.
— Давай еще, — со слезами в голосе предлагает братец. — Мне не жалко.
— Завтра, — обещает Казик. — Сегодня за мной еще пинок. Я его переношу на большую перемену, не забудь, подойди и напомни: коленом, мол, мне под зад от тебя полагается. Смотри, не забудь!
— Не забуду, — заверяет братец, швыркая носом. — Мне не больно, я не боюсь...
2Учились мы с братом совсем плохо. Вызванные к доске учительницей Елизаветой Петровной, мы чаще всего молчали, не зная, что отвечать. Тетрадки наши — диктанты или классные работы — всегда были красные от учительских исправлений. Елизавета Петровна часто на нас сердилась и приводила нас в качестве отрицательного примера. Единственная положительная оценка за два-три года обучения в Берикульской школе была оценка по дисциплине. На уроках мы сидели смирно, смирнее и быть не может, так как были запуганы жизнью, всегда боялись и потому сидели тихо. А как же могло быть иначе! Провожая нас с братом в школу, мать, если не была на смене в шахте, внушала нам: вы уж, пожалуйста, говорила она, не балуйтесь! А к учительнице — с лаской и уважением. Помните, отец у нас, царство ему небесное, замаранный. Хоть по навету и кляузе его в тюрьму упекли, но все равно за вами, сыновьями, его хвост числится. Беда, ежли раскопают про хвост!.. Вы уж старайтесь изо всех сил, а Казик Лобанов, ежли обидит, не жалуйтесь и не обижайтесь, это он спроста, сила в нем играет, а зла на вас у него нету.
Мы неукоснительно следовали совету матери и держались в школе смирными мальчиками. Только почему-то нашей дисциплинированности никто не замечал. Елизавета Петровна, кажется, в ней совсем не нуждалась. Да и вообще она нас почти не замечала. Все внимание — Казику. Его она часто вызывала к доске, хвалила его и, выставляя оценку в журнал, вслух — для всего класса — произносила:
— Как всегда, Лобанов, отлично!..
После занятий мы вылетали на улицу, мы торопились домой, где нас ждала какая-нибудь работа. Торопился домой и Казик. Возле школьного крыльца его дожидался зеленый возок или легкая пролетка на колесах, в зависимости от времени года. Как сын управляющего, Казик пешком не ходил, он только ездил — и в школу, и обратно домой.
Впрочем, Казик был добрый малый. Он не хотел пользоваться своим счастьем один. Всегда в пролетку или в зимний возок он приглашал кого-нибудь из девчонок. Чаше всего с ним рядом усаживались Мирра, дочь Елизаветы Петровны, или Светочка, дочка учителя химии.
И Мирра, и Света жили в другом конце рудника-прииска, ехать на Стан, ко дворцу, им было не по пути, но смели ли они отказаться, если их зазывал прокатиться Казик Лобанов!..
3Я учился вместе с Лобановым лет пять — до восьмого класса; мой брат — меньше. Ни ему, ни мне учение не давалось. Мешало не отсутствие природных способностей, в чем были уверены учителя, а наша загруженность домашней работой, ежедневная вывозка дров из леса, в частности.
В пятом классе, в котором Митрий сидел три года, матери было рекомендовано устроить его в школу ФЗО, что она и исполнила. Брат стал учиться на подземного бурильщика и проживать в общежитии. Что до меня, то я вместе с Казиком закончил восьмой класс.
После ухода брата Митрия из школы Казик, верный своим привычкам, стал было пробовать свою силу на мне. Он безнаказанно ковырял на моей голове картошку и давал под зад пинка. Это повторялось чуть не каждый день, я ходил с синим задом, а на голове от Казиковых казанков вспухли у меня шишки. Я терпел. До поры до времени сносил я обиду...
Я пристрастился, помню, к книгам, которые брал в школьной, а также и в рудничной библиотеке. «Путешествие Гулливера», «Три мушкетера», «Комендант птичьего острова», «Пограничник Карацюпа», трилогия Максима Горького — книги эти развили и укрепили во мне чувство собственного достоинства. Во мне вдруг пробудилась смелость и даже дерзость, и я уж больше не мог терпеть от Казика унизительных издевательств.
Да и время на меня поработало: занятый физически, я окреп, мускулы мои налились силой, к тому же я их тренировал гирей... Во всяком случае, час моего торжества пробил. Как-то, встретив меня возле школы, Казик хотел было поковырять на моей голове картошку. Однако я не поддался. Я сбил толстозадого Казика с ног, сел на него верхом и стал ковырять на его голове казанком, как это он проделывал со мной и моим братом бессчетное число раз.
Казик взвыл.
Как я понимаю сейчас, Казик взвыл не столько от боли, сколько от унижения.
Нас никто не видел.
Как я до сих пор жалею, что нас никто не видел!
С тех пор Казик оставил меня в покое. Я же, мирный, немстительный по натуре, его не задирал.
4Мое подростковое предвоенное поколение воспитало в себе не только несгибаемую убежденность, волю и твердость духа, но закаляло себя физически. И я тоже. Я обтирался по утрам смоченным в ледяной воде полотенцем. Я делал физзарядку. Закаляясь, я в легкой кепочке ходил до декабрьских холодов, до тех пор ходил, пока в ухо не начинало стрелять. Я тренировался на турнике, посещал военный кружок, где военрук учил нас собирать и разбирать трехлинейную винтовку образца 1898 года. Я участвовал во всех школьных соревнованиях: просто бегах, бегах на лыжах, восхождениях на вершину горы и т. д. И конечно же я был непременным участником всех военизированных игр: лавина красных неслась на лавину белых — и побеждала...
Дома на крыше, над самым крыльцом, я установил трещотку-пулемет и трещал из него, прицелясь, в прохожих.
Я перешел на чтение военных книг и мечтал о том, как я буду воевать против врагов: мысленно я мчался с винтовкой наперевес в атаку, ходил в разведку, забрасывал врага гранатами, боролся против танков противника. Бывало и такое: я сидел в самолете и, управляя им, летел на врага, чтобы уничтожить его из пулеметов или бомбами.
Короче говоря, я, как и все, учился воевать, готовился к бою, и, само собой разумеется, мне, по человеческой слабости, хотелось опередить всех. Хотелось быть лучшим лыжником, первым гранатометчиком, первым стрелком. Однако, несмотря на все мои старания, мне это никак не удавалось. Первым всегда был не я, первым был Казик-Казимир. Во всяком случае, он всегда был расхвален, а обо мне всегда молчали. Помню, состоялись лыжные бега по пересеченной местности. Как я стремился к победе, из последних сил, высунув от усердия язык, я мчался на лыжах к финишу. Я оказался в числе пятерых лучших лыжников. Казик остался далеко позади. Я торжествовал победу, я дожидался лавров и похвал — по праву они принадлежали мне. А вышло все иначе. Победителем оказался Казик. На середине пути он ухитрился зашибить себе колено, сломать лыжу и выйти на дорогу, хромая, держа в руке лыжные обломки. Казика привезли к финишу на санях и объявили победителем в соревновании за проявленное на лыжне мужество.
