Владлен Анчишкин - Арктический роман
Заря сливалась словно в воронку за горизонтом, куда-то туда, куда ушел свет, где шло теперь солнце.
От людей уходит не «что-то», а время. Не время, а жизнь…
Не стало зари. Горы сделались сине-голубыми, снег фосфоресцировал сквозь синее и голубое. Сделался черным и ровным, как плаха, фиорд.
Слезы текли по щекам так, что чувствовалось: между слезинками нет разрывов… Вернется, заря, вернется и солнце — вновь будет свет. Какая-то часть жизни ушла: то ли большая, то ли меньшая, то ли лучшая, то ли худшая, — никогда не вернется… Ведь дети без родного отца вырастают психически некомплектными! Детям нужен отец!!
Воздух звенел.
Жалобно взвизгивал снег.
Плакала… Но слава богу и солнцу, на русской земле — Советская, власть! И она, Новинская, может и сама заработать «на кусок хлеба и бутылку молока» для себя и детей!!
Снег звенел… Наступило время самых сильных, злых морозов, время буранов и неожиданных перемен.
Да. Может быть, челозек не всегда и прав, когда прав… Но полярная ночь для Новинской все же кончилась и не вернется…
Звенел снег.
IX. Из дневника Афанасьева
Март 1958 г…
Лешка лучше меня. Не знаю: будет ли у меня когда-либо друг?.. Останется ли другом Лешка?.. Но знаю теперь определенно: та дружба, которая была между нами, неповторима для меня — она останется в моем сердце навечно. И если когда-либо случится с Лешкой что-то неладное, я знаю теперь, что поступлюсь всем — приду к нему как тот, кем я был для него прежде. Я уверен: случится со мной что-то, Лешка придет ко мне, как настоящий друг. Но теперь… Мы никогда уж не будем такими, какими были.
X. Медный дьявол
В последнее воскресенье марта Романов провожал норвежского врубмашиниста Руальда Кнудсена. После полярной ночи Руальд впервые вместе со своим Ученым Нордом зашел на Грумант; искал белого медведя, увлекся поисками и, оказавшись далеко от Лонгиербюена, завернул к русским шахтерам обогреться. В Лонгиер он возвращался фиордом. Романов провожал его. Был тихий пасмурный день. В белых горах, по белому от снега припаю ползли с запада на восток редкие солнечные прорези. Романов и Руальд стояли на льду у причала для катеров и барж, прощались.
— До-свье-да-нье, — певуче скандировал Кнудсен, весело отбивая каждый слог поклоном.
Он уже был на лыжах; кожаный поводок, привязанный к брючному ремню, другим концом был приторочен к шлейке Норда. Романов протянул Кнудсену руку. Норвежец подпрыгнул — лыжи скользнули — и был таков. Романов оторопел… огляделся: по высоким сходням сбегал к причалу Афанасьев…
А когда Романов вновь взглянул на фиорд, Руальд лежал метрах в двадцати на снегу. Угрожающе выкрикивая что-то, он одной рукой тянул к себе поводок, другой упирался в лед; рука по локоть утопала в снегу, — Ученый Норд вырывался. Подхватив оброненную Руальдом перчатку, Романов побежал; взялся за поводок, помогая норвежцу.
Противостоять «тягловой силе» Норда было не так просто: ноги скользили по льду, загребая сухой сыпучий снег. Руальд ругал Норда; изо рта валил пар. Когда он поднялся на ноги и взялся за поводок обеими руками, Романов увидел Ланду. Она стояла метрах в сорока, повиливая хвостом, поглядывая то на Норда, то в сторону тропки, падающей круто от итээровского дома на берег. Норд рвался к ней. Руальд перебирал руками поводок, подтягивал пса. Это была лайка сильная, с крупным черепом и острыми клыками; она задыхалась от ярости — ремешки шлейки врезались в плечи. Ланда смущенно топталась на месте. Собаки были одинаковы мастью: черные, белогрудые, в белых носочках, кончики хвостов белые. Но Норд был крупнее: шире в груди, уже в тазу — поджаристее… Ланда тоскливо повизгивала, миролюбиво опуская морду; стояла боком, готовая принять бой или задать стрекача.
Норд был у ног Руальда, когда Романов заметил желто-бурый ком на белом от снега фиорде; он выкатился из ропаков под итээровским домом, катился к причалу, взбивая снежную пыль, быстро увеличиваясь.
Цезарь покрыл трехсотметровое расстояние в долю минуты. Издали слышалось его хриплое, клокочущее рычание, не в горле, а где-то в утробе. Норд умолк, насторожился. Ланда перестала взвизгивать, подняла морду. Романов взял у Руальда лыжную палку, шагнул навстречу Цезарю: этот зверь мог опрокинуть и человека. Цезарь пролетел мимо Ланды, остановился между ней и Нордом; снежная пыль пошла буруном впереди него. Он замер, застыл, словно изваяние, грубо сработанное из грязного, бурого мрамора; пушистый хвост в струнку» хребет прямой, в единственном желтом глазу зловещий, хищный огонек; уши прижаты к черепу, — лишь облачка пара у хромовых, сырых ноздрей говорили, что это не статуя.
Взвизгнув, Норд спрятался за ноги хозяина; хвост поник, язык забегал по резным губам. Разгребая лапами снег, Норд тоскливо поглядывал на подоспевшего к Ланде защитника.
— Марш домой! — громче чем следовало бы крикнул Романов на Цезаря. — Марш!
Пес не сдвинулся с места; ни одна жилка не дрогнула в нем. Романов не решался подойти к нему в эту минуту — желтый огонек в глазу как бы говорил: смирного, домашнего пса больше нет, есть зверь, свирепый, безрассудный.
— Пошел! — кричал Романов, тыкая в сторону Цезаря палкой.
Руальд переставил лыжи поближе к Романову.
— Их вайе дизен… ко-бель… — волнуясь, говорил он, стаскивая с плеча винчестер; на спине был рюкзак, винчестер зацепился рычагом перезаряжателя за плечевой ремень-рюкзака, не поддавался, — норвежец рвал.
— Руальд! — раздался крик сзади.
С высокого причала прыгнул в ропаки Афанасьев. Он кричал Руальду что-то на английском, быстро пробираясь между ропаками на ровное; полнощекое лицо горело, глаза блестели встревоженно. Руальд оставил винчестер; по-английски кричал что-то Афанасьеву, короткими тычками большого пальца указывая на Цезаря, Ланду. Афанасьев подбежал.
— Забери эту рыжую дикобразину и сматывайся отсюда! — крикнул Романов, указывая палкой на Цезаря.
Афанасьев будто не слышал; на английском скороговоркой спорил с Кнудсеном, — оба размахивали кулаками, торопясь убедить друг друга в чем-то.
Романов следил за Цезарем.
Цезарь стоял не шевелясь; верхняя губа вздрагивала, глаз горел.
Руальд и Афанасьев говорили, выкрикивая, размахивая кулаками.
— Что он толкует? — спросил Романов, кивнув в сторону Кнудсена, продолжая следить за Цезарем, держа наизготове лыжную палку.
— Он га-аг-оворит, что встречался с Цезарем в прошлом-позапрошлом годах; его называют в Лонгиербюене «Медным Дьяволом». Он говорит, что это дикая собака. Дьявол увел из Лонгиера и эту сучонку. Сучонка тоже стала дикой. В Лонгиербюене ее называют «Черной Ведьмой». Губернатор велел пристрелить их во что бы то ни стало. Они злее волков.
В позапрошлом году Норд со своим братом Терпитцем нападал на Дьявола; Руальд стрелял в него из винчестера. Дьявол убежал в каньоны Адвентдаль. Руальд травил его собаками, гнался за ним. Руальд думал, что Норд и Терпитц вступят с ним в драку, а Руальд воспользуется этим и пристрелит дикаря. Норд вернулся с рассеченным плечом. Терпитца Руальд нашел в каньоне с перерезанным горлом; Дьявол исчез. В прошлом году, весной, охотники окружили Дьявола на мысу Адвентпинт. Дьявол шел откуда-то со стороны Груманта — попался в ловушку. Охотники стреляли в него. Дьявол прыгнул с крутого берега в ледяную воду. Охотники стреляли. Дьявол прятался за плавучими льдинами, айсбергами.
Дьявол и не пытался пройти вдоль берега — выскочить на сушу: ушел вплавь через Адвент-фиорд. Руальд был уверен, что холодный Адвент съест Медного Дьявола, — ширина фиорда в том месте больше двух миль. Дьявол добрался до противоположного берега. За половину лета Дьявол и Ведьма перегрызли половину собак Лонгиера. Они могут загрызть и человека. Они уничтожают оленей и мускусного бычка…
Кнудсен продолжал говорить, Афанасьев умолк, опустив руки; смотрел на Цезаря, глаза были печальны.
— Почему ты не переводишь? — спросил Романов.
— Он говорит, что обязан доложить губернатору: такой приказ, — сказал Афанасьев, не поворачиваясь. — Медный Дьявол и Черная Ведьма скрываются на Груманте…
Афанасьев вновь повернулся к Руальду и что-то вновь быстро стал говорить на английском, взмахивая кулаком. Руальд вытянул руку в сторону Цезаря и Ланды, сказал что-то, — густые, легкие брови сошлись, нижняя челюсть выдвинулась несколько вперед, и рот остался приоткрытым. Черные смородинки глаз Афанасьева загорелись.
— Что он говорит? — спросил Романов.
Афанасьев не ответил. Он резко повернулся и пошел широкими шагами к Цезарю; заходил с правой стороны — со стороны здорового глаза, чтоб пес мог видеть его, не останавливаясь, не сбавляя решительности, подошел к псу. Цезарь стоял, напружинившись. Афанасьев погладил пса по черному, седому загривку, похлопал по черепу промеж ушей. Цезарь обмяк. Афанасьев, похлопывая, гладил пса. Цезарь дружелюбно взмахивал хвостом, боком потерся о ногу парня. Афанасьев задержал руку на спине Цезаря, придавил, скомандовав повелительно:
