Николай Атаров - Избранное
— Вот, посмотрите, — сказал Алехин так, точно перед ним его квартира, разграбленная и разоренная. — Вот, посмотрите.
Туров оглядел поле. Медленно подошел он к ближайшему стволу, обросшему крапивой; несколько трещин прошло по его тусклой, лишенной ветвей поверхности, — он, видимо, пролежал здесь дольше других. Туров перешагнул через него и приблизился к следующему стволу.
«Вот он шагает», — подумал Алехин, и сердце его сжалось.
По краю поля он обошел выкатку и спустился к берегу.
Переходя от одного ствола к другому, Туров присаживался на корточки, щупал ладонью обломанные концы.
— Это не то. Вот оно, вот оно, — шептал он, и чувство, которого давно не испытывал, поднималось в нем, и он шагал от ствола к стволу.
Он работал сейчас. Один из стволов перевернул, побагровев от натуги; потом присел на нем, подсунув под себя ладони. То, что в Москве, в конторе, среди казенных бумажек, докладов, отчетов, представлялось ему чужим и докучным делом, лежало перед ним в тишине туманного утра на этой заброшенной реке. Да, это был черный дуб отличной консервации, по крайней мере трехсотлетнего режима.
Туман сходил с реки, одна за другой спадали его завесы, за которыми скрывалось солнечное утро. Там, у реки, среди нагроможденных в беспорядке черных стволов, металась по берегу взад и вперед нескладная фигура Алехина, — точно плотник из сказки, что-то разыскивая и не находя, бегал по своей гигантской плотницкой мастерской.
Мастер встал.
— Алексей Петрович! — крикнул он и пошел к нему навстречу.
Алехин остановился, недоверчиво поглядел на Турова, потом решительно заложил руки за спину и тоже пошел к нему.
Так они сходились, пробираясь между стволов, обходя корявые стопудовые комли в человеческий рост, прыгая с карчи на карчу.
И пока шли друг другу навстречу, Алехин от душевного смятения ни о чем не думал, а Туров думал о том, что должен сейчас осчастливить этого человека, и что-то похожее даже на зависть шевелилось в нем.
— Могу вас поздравить, — сказал Туров, когда они подошли друг к другу, — это настоящий черный дуб.
Он засмеялся, — захотелось еще раз поддразнить чудака, не сразу наградить его счастьем.
— Ну, не совсем, конечно.
— Черный, но не совсем? — переспросил Алехин.
В эту минуту он понял, что все его сомнения — пустое, что не зря рисковал, но странно — не радость тотчас наполнила его, а гнев. Сейчас он смотрел на Турова, как на врага, повергнутого и обезоруженного.
— Да, не совсем полной консервации, — добродушно заметил Туров и вынул платок, чтобы скрыть улыбку.
— Одного года не хватает?
Туров засмеялся.
— Невыдержанный товарищ! Невыдержанный! Вот вроде этого, — и он пнул ногой в ствол черного дуба.
Алехин не слышал, что говорил Туров, — он, пожалуй, и не видел Турова. Он торопился досказать самое злое, что мог придумать:
— Одного года до тысячи лет? Так пока разные бюрократы… и дармоеды… обсудят…
— Это обо мне?
Алехин лез на него с кулаками.
Туров схватил его за локти, удерживая на расстоянии от себя, боясь, как бы тот не ударил его головой.
— Что вы, милый человек! Не понимаете шутки! Это замечательный дуб. Чудесное дерево! Бросьте, бросьте! Цены ему нет! Успокойтесь, чудак такой…
Они возвращались к катеру той же тропинкой. Опять Алехин шагал впереди, а Туров шел за ним следом, подталкивая его иногда в спину. Припадок кончился, теперь с Алехиным можно было делать все что угодно, он был счастлив.
— Вы все время меня допекали, Денис Иванович, — говорил Алехин. — Я ведь не специалист, верно. Но сколько я всего обдумал за год.
Старик и старуха стояли у тропы, дожидаясь возвращения Алехина.
— Погоди, будь уж так милостивый, мы до тебя, Петрович, — заговорила старуха, когда Алехин поравнялся с ними.
«Знают по имени-отчеству», — подумал Туров и остановился позади Алехина.
Старуха жаловалась Алехину, что сыновей будто приворожили на брандвахте: второй месяц работают, выходных не берут. А без ребят трудно управиться.
— Старые мы, не молодежь… — всхлипнул старик.
— Он знает, что мы не молоденькие, — перебила его старуха.
— По восьмому десятку доходит, без двух годов.
— Какие уж работники! — досказывала старуха.
Их согласный разговор нравился сейчас Алехину, хотя старые просили о тех самых прогульщиках, на которых жаловался Шмаков.
— Попьем чайку у старых? — предложил Алехин.
— Что, совесть заговорила? Голодного меня погнали с катера.
Ребята побросали ножи, и, сперва самый маленький и самый любопытный, потом те, кто постарше, подошли к шалашу.
Алехин лежал на траве лицом к реке. Туров сидел на пеньке. Пили чай из граненых стаканов, между ними стоял чайник, и на листе лопуха лежал колотый сахар. Старуха ходила у костра и все приговаривала низким, надтреснутым голосом. Старик присел в сторонке.
— Старость вам не страшна? — спросил Туров.
— Нет, — ответил Алехин, прислушиваясь к тому, что говорила старуха.
— Он у меня стар, зуб нет, — говорила она о муже, точно так, как только что он говорил о ней. — Да и сама я — у бога баба.
— Нет, старость мне не страшна, — повторил Алехин. — Знаете, что самое страшное?
— Что?
Алехин, опершись на локоть, задумался.
— По-моему, самое страшное… — он помолчал, — равнодушие…
— Опять обо мне? — прищурившись и положив голову набок, жирной щекой на плечо, спросил Туров.
Алехин молча смотрел на реку.
Там все было ясно. Тумана не было. Сквозь ветлы проглядывала река, — отсюда была видна ее даль, освещенная солнцем, снаряд, на котором рабочие тащили комель.
Все было слышно над рекой до малейшего звука. За два километра, разобранная по голосам, доносилась с парома песня.
Горная… Лугова-а…
Посулила — не дала-а…
«Безобразники», — подумал Алехин и улыбнулся.
— Что они поют? — спросил Туров.
— Чудо певцы! — сказал Алехин. — Расскажите-ка мне, Денис Иванович: что все-таки будут изготовлять из черного дуба?
И Туров, как будто бы нехотя, но все же воодушевляясь понемногу, стал рассказывать Алехину, что может изготовить мастер из куска черного дуба.
А из кустов, от катера, шел к ним сердитый Тарас Михайлович. Прыгая босыми ногами по мокрым мосткам, перекинутым через топь, Мишка бежал за Тарасом Михайловичем.
1937
Араукария
Жизнь всегда беспокоила, тревожила Дробышева. Неприятности следовали одна за другой. Дробышев едва успевал от них увертываться. И снова текли бесполезные дни, имевшие только видимость пользы и блеск поверхностного счастья. Так он состарился. Теперь об этом можно рассказать по порядку.
Лето 1905 года студент Дробышев провел в уездной больнице, на Волге. Пароходы стояли у причалов, почта запаздывала. Чтобы не сдуреть от скуки, студент допоздна засиживался в доме лесопромышленника. Молодая хозяйка вырезала из черного дуба негритянских божков, племянница читала декадентские стихи, тихонько подыгрывая на рояле; хорошенькая компаньонка, Аннушка, часами стояла на веранде, заросшей плющом, и всматривалась в даль — не горит ли баржа на Волге или чья-нибудь усадьба.
Однажды Аннушка утюгом подпалила шифоновую блузку хозяйки. Дробышев был свидетелем некрасивого разговора; хозяйка в сердцах швырнула черного божка в окно, он застрял в плюще. Аннушка присела у рояля с книжкой в руках, бледная, растерянная, и весь вечер собиралась заплакать.
На следующий день, почувствовав неловкость, хозяйка подарила компаньонке испорченную блузку. След утюга был искусно задрапирован шелковым бантиком.
По необъяснимой случайности именно эта история с блузкой заставила Дробышева заинтересоваться хорошенькой компаньонкой. Он стал бывать у нее, носить ей полевые цветы. Что ни вечер — он шел, подтянутый, в белом кителе с золотыми пуговицами, по тропинке мимо пустырей, заросших мальвами, по задам усадьбы, к калитке. Там его ожидала Анна Никодимовна.
Этот студенческий роман показался лесопромышленникам неприличным. Дробышеву отказали в знакомстве. Охранявшим усадьбу ингушам было приказано не пускать студента, даже стрелять по нем солью, но Дробышев нашел новое место для свиданий с Анной Никодимовной. Осенью они обвенчались в белой церкви, под вечер, когда вокруг освещенной солнцем колокольни стаями кружились ласточки и стрижи.
Через три года Дробышев стал врачом.
В маленьком городке, на родине Анны Никодимовны, Дробышев отказался от места ординатора в больнице. Он скучал, но изредка больные появлялись в его кабинете. Их приходилось долго дожидаться. Молодой врач в белом халате сидел за письменным столом, усыпанным лепестками увядших роз. Почему, собственно, он отказался быть ординатором? Почти все его товарищи по курсу пошли работать в больницы. В раздумье он ворошил опавшие лепестки и однажды, в рассеянности, словил муху, усадил ее в лепесток, скрутил цигаркой и только тут, опомнившись, огляделся. Ничего, он был один в кабинете.
