Петр Капица - Когда исчезает страх
«Волки» были уверены, что русских нетрудно будет настигнуть на посадке и прикончить. Но в этот раз «китти-хауки» почему-то не спешили скрыться. Они сами устремились в погоню. На сколько же минут хватит у русских горючего? Надо увести их подальше от аэродрома. А вдруг это не те самолеты, которые барражировали над морским конвоем? Всё равно силы неравные: два против трех. Это от страха они растерялись и действуют так безрассудно.
— Вперед! Не отрываться, — приказал Кочеванов своему напарнику.
Прильнув к прицелу, Кирилл повторял все эволюции самолетов противника и шел за ними как привязанный. Только бы ему немного удачи и точности, — «волки» больше не будут рыскать вдоль побережья.
Гитлеровцы уклонились в сторону скалистых сопок, — уходили туда, где русские уже не смогут совершить вынужденную посадку. «Волки» подготовляли себе легкую победу.
Закусив губу, прищурив глаза, Кирилл не раз затаивал дыхание, готовый нажать на кнопки электроспуска. Но сдерживал себя: «Рано, не спеши. Надо бить наверняка, иначе они поймут, что мы охотники, и удерут».
Чутье истребителя подсказывало ему: «Не выпускай из прицела ближайшего «мессера». Его ведет какой-то лихач. Такие чаще всего ошибаются».
В это время гитлеровцы заметили звено приближавшихся «харрикейнов». Силы становились неравными.
В таких случаях «волки» обычно боя не принимали, — они уходили… Стремясь оторваться от привязавшихся к хвостам «китти-хауков», «мессершмитты» заметались. И это их погубило. В одно из мгновений Кочеванов уловил в прицел желто-зеленое брюхо «стодесятого» и ударил по нему из обеих пушек…
От «стодесятого» полетели ошметки. Он медленно перевернулся на спину и, кренясь на правое крыло, полетел вниз. Вдоль вытянутого фюзеляжа заскользил синеватый дымок… Затем у моторов вырвалось пламя и охватило самолет…
Из горящего «мессершмитта» выскочил пилот и раскрыл парашют: Кочеванов не стал по нему стрелять. Зачем? Фашистский летчик спускается на советскую территорию. Невдалеке береговой наблюдательный пункт. Его поймают.
Товарищи Кочеванова тем временем расправились со вторым «волком». Третий успел удрать. В погоню мчаться было бессмысленно.
Спасшегося на парашюте гитлеровца бойцы берегового поста наблюдения по просьбе летчиков привезли на аэродром.
Это был светловолосый детина с надменным, холеным лицом. На груди у него тускло поблескивал Рыцарский крест.
— Матерый фашист, — сказал переводчик. — Воевал в Польше, Голландии, Франции, Норвегии.
Гитлеровец отказывался отвечать на вопросы и требовал, чтобы о нем немедленно было сообщено по радио немецкому командованию.
— За меня отдадут две дюжины ваших пленных, — уверял он. — Я кавалер Рыцарского креста. Покажите вашего «волка», которому удалось сбить меня.
Увидев на груди Кочеванова ордена боевого Красного Знамени, он словно повеселел.
— Значит, я сбит не птенцом, а противником равным, — сказал гитлеровец переводчику. — Об этом прошу сообщить моему командованию. Для военной репутации подобные факты важны. Жаль, что у меня отняли флягу, мы бы отметили его успех. Может, у победителя найдется русская водка?
— Дайте ему граммов полтораста, — приказал Виткалов. — Авось разговорится.
Гитлеровцу налили в стакан водки и сказали, что русский летчик — спортсмен, он соблюдает режим.
Немецкий ас закивал головой: понятно, понятно. Он готов воздать должное спортсменам, умеющим сдерживать себя, но сам предпочитает веселиться, если появляется возможность. Вино — молоко солдата, оно скрашивает жизнь, придает храбрости.
Выпив водку маленькими глотками, гитлеровец зарумянился.
— Я был рассержен, — вновь заговорил он. — Меня еще никому не удавалось сбивать. Поляки и французы воюют примитивно. Но я прощаю русскому спортсмену. Вы сбили летчика экстра-класса. Сам фюрер… — Он показал, как Гитлер навешивал ему на грудь крест. — Готов от души поздравить виновника. — При этом немецкий ас благосклонно протянул руку Кочеванову. — На моем счету тридцать четыре машины разных стран, — похвастался он и с нагловатой усмешкой добавил — Тридцать пятый ушел от меня.
— Переведите ему, — сказал Кочеванов. — Прежде чем пожать руку, я бы хотел узнать: сколько летчиков он сбил в честном бою? Не раненых, не уставших и подбитых другими, а полных сил.
— Для счета сбитых машин состояние летчиков значения не имеет. Важен факт уничтожения, — цинично пояснил гитлеровец. — Я «волк», и этим все сказано.
— Скажите пленному, что мне не доставит удовольствия пожатье волчьей лапы. Я уважаю только честных бойцов.
Когда переводчик в точности перевел сказанное, Кочеванов повернулся и вышел на свежий воздух.
Глава двадцатая
На юге было трудней, чем на севере. Ирина лишь изредка вела записи:
«12 августа. Откатываясь с армией на юго-восток, мы вволю поглотали горькой пыли донских степей, попили мутной воды из Кубани и сейчас, обосновавшись на густо поросшем берегу Терека, стремимся выполнить короткий лозунг: ни шагу назад!
Днем на нашем аэродроме для маскировки пасутся козы, а когда наступает темнота, начинается суета боевой жизни: появляются посадочные знаки, прожекторы, выкатываются из садов самолеты. Машины по мосткам пересекают ручьи, выруливают на старт и одна за другой уходят на бомбежку.
Летать иногда приходится в два приема. Для этого у нас существует запасной аэродром, называемый «подскоком». С базы мы налегке совершаем прыжок, а оттуда, основательно заправившись, отправляемся дальше.
Наша работа становится всё более опасной и трудной. Погода здесь изменчива: то дует ветер из ущелий, то наползают с гор туманы, то обрушиваются неожиданные грозовые ливни. Да и противник приспособился обороняться; если раньше гитлеровцы с пренебрежением относились к «русс-фанер» и «ночным ведьмам», то теперь они учли скорость «ПО-2» и действуют так прожекторами и зенитками, что нам трудно вырываться из огненного кольца.
Мы уже не летаем напрямки, а стороной обходим укрепленные пункты и нападаем с тыла, либо действуем небольшими группами: одни отвлекают на себя внимание прожектористов и зенитчиков, другие, приглушив моторы, беззвучно планируют и бомбят.
Летишь на бомбежку и видишь, как к звездной россыпи в небе прибавляются разноцветные светящиеся шарики, рои светляков и прерывистые огненные полоски… Огни похожи на фейерверк и кажутся неопасными. Все же хочется сжаться в комок. А в голове одна мысль: «Только бы не попали в подвешенные бомбы!»
Огненные шарики вспыхивают впереди, слева и справа. От них остается темное облачко, распространяющее запах пороха и жженого железа. Ты задыхаешься в этом чаду.
Боюсь ли я? Да, конечно. Временами изнываю от страха. Первобытный инстинкт не покидает меня. Я, видимо, никогда не избавлюсь от этого позорного чувства, но я уживаюсь с ним, я терплю, могу сделать за ночь пять-шесть вылетов. О своем состоянии я никому не рассказываю, поэтому меня считают храброй.
17 августа. Вчера мне почудилось, что пришел наш последний час. Еще днем тяжелые тучи собирались в долине, а вечер был душным, предгрозовым. Даже в саду трудно дышалось.
«Полетов не будет», — надеялась я, идя на совещание. И напрасно. В этот вечер, пользуясь нелетной погодой, гитлеровцы начали наводить переправу через Терек. Ее надо было уничтожить.
— Кто из вас хорошо овладел слепым полетом? — спросила Евдоша, глядя в мою сторону. Мне невольно пришлось подняться.
— Кого берете штурманом? — спросила она.
В Юленькиных глазах билась тревога, чувствовалось, что ее страшит сложный полет, но она, пересилив себя, согласно закивала мне: «Да, да, какие могут быть разговоры, я всегда с тобой».
— Сержанта Леукову, — ответила я.
Решено было для начала послать только наш самолет. Получив точные координаты переправы, мы с Юленькой натянули на себя прорезиненные плащи с капюшонами и вылетели, когда на земле можно было еще кое-что разглядеть.
Мало-помалу тяжелые тучи притушили свет звезд, Я попыталась найти хотя бы смутную линию горизонта, которую даже в самые темные ночи можно разглядеть, но напрасно: вокруг была непроглядная толща мрака.
Такую огромную грозовую тучу, занявшую полнеба, не скоро обойдешь, да и можешь утерять направление. Я решила пробиваться напрямик, строго придерживаясь заданного курса, надеясь лишь на точность приборов.
Мы вошли в очень влажный туман, от которого несло затхлым запахом отработанного пара. Здесь стало трудно дышать.
Я знала особенности каждого прибора своего «ПО-2», на одни полагалась полностью, на другие поглядывала с сомнением и проверяла показания. В этот вечер и с приборами творилось неладное: стрелки дрожали и колебались, словно их лихорадило. Мои нервы были напряжены. Я вслушивалась в шум мотора и старалась уловить малейшие изменения в вибрации, в положении самолета.
