Сергей Сартаков - Гольцы
Грушошка, — подошла к ней Клавдея, — горе какое… Дочь моя здесь… — Она не закончила.
Ворота медленно распахнулись, "открыв квадрат темного двора, заросшего бурьяном. Пересекая двор наискось, шла вереница людей: впереди и сзади — конвойные, в середине — скованные попарно арестанты.
Разойдись! — закричали конвойные, заметив, что люди бросились гурьбой к тюрьме. — Не видали? Разойдись!
Они стали шпалерой вдоль улицы, отталкивая любопытных и давая дорогу кандальникам. Те двигались молча, опустив головы и неловко переступая ногами. Мешали цепи. Впереди шел согнувшись Бурмакин, скованный об руку с Середой.
Груня оттолкнула конвойного, вырвалась вперед к арестантам и, подбежав к Бурмакину, высохшему и пожелтевшему, сунула в руки ему узелок.
Вот, Паша, не поминай лихом. Ваня велел кланяться, — задыхаясь, вымолвила она. — Бедный ты, как тебя иссушили, сдохнуть бы им!
Груню схватили, потащили назад. Унтер подскочил, толкнул ее в грудь кулаком. Бурмакин пошатнулся, откинул голову, глубоко вздохнул.
Эх, Груня, если б ты знала… — и свободной рукой порывисто вытер лицо.
Конвойные теснили, отталкивали людей. Поблескивали на солнце штыки, мелькали красные околыши фуражек.
Клавдея стояла окаменев, не в силах осмыслить увиденное. Все это казалось ненастоящим, далеким. Она не отрываясь смотрела в спину удалявшимся арестантам.
25
В ожидании парома Клавдея спустилась к реке. В канцелярии тюрьмы ей разъяснили, что Лиза считается еще подследственной, что на днях ее с попутной партией арестантов направят в Иркутск, судить будут там и что свидание с ней возможно только по разрешению Киреева.
Но вряд ли, тетка, такое разрешение будет дано, — закончил разъяснение писарь.
Не заходя домой, прямо от тюрьмы, Клавдея направилась на ту сторону реки, в охранное отделение к Кире-еву.
У переправы сгрудились подводы. Паром стоял на противоположном берегу, воткнувшись носом в песок, а четверо дюжих парней, упершись баграми в дно реки, пытались вытолкнуть его на глубокое место.
Вот, рви им пятки! — возмущался старик, восседавший на передней подводе. — Чертово дурачье! Лень мостки подалее в реку отнести, а ты сиди тут ожидай.
Ему что, паромщику-то: поди, на жалованье живет, спешить некуда, — поддержала старика рябая баба, закутанная, несмотря на летний зной, в теплую клетчатую шаль.
Ах, язви их! Ревни им, ребята, у кого глотка пошире.
Что ревнуть-то?
Сообрази. Пущай быстрей поворачиваются.
Один из мужиков, приложив рупором ладони ко рту, рявкнул такое крепкое словцо, что бабы стыдливо потупились, а с той стороны реки, после минутной паузы, как эхо, в четыре глотки покатилась ответная брань.
Подошли двое — парень и девушка. С дерюжными котомками за плечами, в полотняной самотканой одежде. Ноги обуты в берестяные лапти, потрепанные от долгой носки. Запыленные онучи накрест оплетены оборками от лаптей. Оба были круглощекие, синеглазые, с полными, будто припухшими губами.
Из числа ожидавших парома мужиков отделилось трое, подвыпившие, с красными, лоснящимися лицами, в хорошей, крепкой одежде, обутые в новые сапоги.
Самоходня, — сказал один вслух.
В корзиночках, — добавил другой, поглядывая на лапти подошедших.
И третий неопределенно:
В Иркутске такую басенку сложили: «Гром гремит, земля трясется — самоход в лаптях несется».
Нанесло их тут, чертей!
Все железка проклятая!
Из-за них сами с голоду будем дохнуть.
Прут, как червь в мокрое лето.
Не обращая внимания на колючие смешки, парень провел девушку между подводами, усадил на широкий, обкатанный льдами камень, сам уселся рядом с ней на россыпи и сбросил котомку с плеч. Девушка стала ему помогать развязывать узел. Она что-то говорила торопливым шепотом, смешливо прищуриваясь. Парень покачал головой, глядел ей в глаза влюбленно.
Клавдея стояла в стороне и с волнением наблюдала за ними. Вот так в молодости любились и они с Ильчей. Умер Ильча, и стало пусто. Нет на душе покоя…
Парень развязал котомку, вынул краюху запыленного, засохшего хлеба, отломил с угла и подал девушке.
Ешь, — сказал он.
Девушка откусила и возвратила хлеб.
Одна не буду, ешь и ты, Федя.
Не хочу, Дунюшка, ей-богу, не хочу.
Не ври. Ты ж и утром не ел, а мне опять даешь.
Да вот и не хочу.
Так вот и Ильча — бывали худые годы с промыслом, принесет тетерю или рябчика (поесть в доме больше нечего), сам ощиплет, похлебку сварит, а есть не станет — скажет, что резь в животе, или еще что-нибудь, уговорит-таки Клавдею. Не хочется обидеть мужа — поест она немного и отставит миску в сторону. А станет Ильча опять налаживать ружьишко пойти хоть что-нибудь добыть — подаст ему холодное и скажет: «На, Иленька, съешь…» Он тогда не отказывался…
Мужики смотрели на ходоков и ехидно пересмеивались:
Прибыли в Сибирь, — калачи с берез обрывать.
Оно и видно: должно, последний расейский доедают.
Женатые или так?
Черт их разберет, — нарочито не разжимая зубов, прошипел подвыпивший рыжебородый мужик.
Клавдея не выдержала и гневно обернулась к говорившему.
Помолчал бы! — прикрикнула она. — Чем они тебе помешали? Люди как люди, сами по себе.
А ты что, баба? — изумился рыжебородый. — Ты с какого здесь боку? Твое дело — квасники в печку сажать.
Эх, ты! — Клавдея посмотрела на него укоризненно. — Видать, твоя баба ласки от тебя сроду не знала. Только, поди, и гонял что ни есть на самую грязную работу. — И пошла к молодым ходокам: — Далеко ли путь держите?
Думаем в Орик, на Катарбей, земли смотреть, — ответил Федя, дружелюбно оглядывая Клавдею.
Глянется вам здесь, в Сибири?
Господи! Как не поглянуться? Ширь необозримая. Гуляй, душа, в поле! Скудно у нас в Расее-то с землицей, а туточки, в Сибири… Эх, хороша у вас жизнь хлеборобу… Шли мы по старожильческим селам — живут люди! Так бы нам!..
Вам так не будет, хохлюги проклятые! — пе унимались подвыпившие мужики.
Парень качнул головой.
Ну, за что они? — спросил он. — Воздуху мало? Или обличьем мы неказисты?
Злобят людей против вас, против приезжих, — с грустью сказала Клавдея. — Только ты, парень, не думай про всех людей худо: наш народ сибирский приветливый, ласковый. Сердечный народ. Это портят его, подбивают. Кто — мне неведомо. А вы как? — вдруг спросила она. — Гляжу я на вас: кто между собою будете?
Поженимся, — засмеялся парень. — Давно ей говорил: поженимся. «Нет, спорит, давай получше узнаем друг друга». А чего узнавать, не пойму: ходим год по чужой стороне, а тоски нет, будто дом у нас всюду, под каждой сосенкой.
Девушка покраснела и спрятала лицо в Федином зипуне.
Дай бог вам счастья, — прошептала Клавдея, — любитесь так всю жизнь. На чужую любовь не зарьтесь… — Она не закончила фразы, испуганно попятилась назад. Галька скрипнула у нее под ногами.
Паром ходко приближался к берегу. Мужики изловчались бросить паромщику чалку. За кормой у парома серым клином разбегалась широкая струя.
Клавдея отвела руки. Нет! Она не ошиблась… Пыхая кореньковой трубкой, у передних перил парома стоял Пет-руха, держал за повод своего чалого жеребца. Он смотрел в воду и часто цыркал через зубы слюной. Одет он был по-таежному — в новых высоких ичигах и крепкой однорядке, туго стянутой серой опояской. На голове желтела камасья шапка. Лицо было пропитано потом, пылью и крепким таежным загаром.
Клавдея, оступаясь в камнях, бросилась прочь от реки. И не успела пересечь россыпь, как на плечо ей легла тяжелая рука. Она стряхнула ее, но Петруха тотчас же цепко схватил Клавдею за запястье.
Отойдем в сторонку, поговорить надо, — и повел по камешнику вдоль берега.
Галька похрустывала под копытами коня, которого по-прежнему Петруха держал на поводу.
Что тебе надо? Что тебе надо от меня?
Горячая, — как бы про себя сказал Петруха, — сильная. Баба-огонь.
Скинь руки! Пу-сти! — пытаясь вырваться, задыхалась от бессильного гнева Клавдея.
Они вышли на пустынную отлогую косу реки, поросшую низкой сочной зеленью. Паром скрылся из виду за излучиной.
Ладно. Сядь, — проговорил Петруха.
Клавдея опустилась на принесенное половодьем дерезо. Петруха сел с ней рядом, коня прихлестнул за повод к бревну.
Зинка умерла, — бросил он, вынимая кисет из кармана и набивая трубку.
От чего? — машинально спросила Клавдея.
Она напряженно думала, как ей сейчас избавиться от Петрухи.
Умерла, — усмехнулся Петруха. — Какая тебе разница?
Человека жалко.
Зря жалеешь. Для меня она не баба была, а для тебя помеха.
Ты о чем говоришь? — ужаснулась Клавдея.
Не понимал я сначала, за что на Зинку злоблюсь. Бил я ее, — неторопливо раскуривая трубку, говорил Петруха. — Телом своим и то была мне противна. Не нужна! Тебя взял в работницы… Да, — прищурил он глаза, — скажу: с тем и брал… Строптивая ты, а нравом пришлась. Не знал, как тебя осилить. Ушла. Отпустил я тебя, а потом пожалел. В злости стал Зинку пуще бить. Умерла она… Тогда понял: не будь Зинки, была бы ты давне моей. Стал я искать тебя… Не думал, что ты в городе, по деревням все расспрашивал… Теперь моя… Нашел… Увезу.
