Георгий Шолохов-Синявский - Суровая путина
Когда сотня галопом влетела в хутор, немецкие связисты уже тянули кабель от прасольского дома, где расположился штаб, к станции. Автономов утешил себя мыслью, что все же список был в его руках, и еще раз похвалил себя за предусмотрительность. Мысль, что придется чинить расправу в хуторе, где его знали с малых лет и где жил его отец-священник, на минуту покоробила и даже испугала его. Но честолюбивое желание увенчать себя новыми лаврами и тем заслужить более высокую честь у командования заглушило эту мысль.
Его не смущало то, что он, по существу, выполнял волю германского командования, и старался убедить себя, что действует по указанию ставки Краснова.
Измученный долгим переходом и бессонными ночами, запыленный и помятый, он остановил сотню у здания школы.
Никто не встречал победителей. Улицы были безлюдны.
Отобрав пять наиболее свирепых карателей, он приказал своему помощнику вести сотню к площади.
Одетый в старую слинялую до голубизны венгерку, кривоногий казак спрыгнул с коня, подошел к начальнику.
— Дозвольте, господин хорунжий, и мне поехать с вами, — взяв под козырек, обратился он к Автономову. Огненно-рыжая, чуть ли не до пояса, борода его, какими щеголяют на Нижнедонье старообрядцы, скрадывала наполовину лицо.
— Ты что, Сидельников? — точно не расслышав вопроса, холодно спросил Автономов.
— Разрешите, господин хорунжий, поехать, — бабьим, жидким голосом попросил казак. — Хочу проведать родичей.
— Ладно, поезжай, — сухо ответил Автономов и развернул лист.
Первым в списке значился Карнаухов, за ним — Павел Чекусов и Яков Малахов. Команда, густо пыля, въехала в узкий проулок.
Напуганные появлением немцев, перестрелкой их с отступавшими ватажниками, Липа, Федора и Варюшка, запыхавшись, прибежали домой. Липа пугливо металась по хате, прижимая к себе ребенка. Она то подбегала к окну, всматриваясь в займище, то обращала взор к дощатой иконе в углу. Боязнь за жизнь маленького Егорки и Анисима окончательно лишили ее мужества.
Одна Варюшка не обнаруживала страха и поминутно выбегала во двор. Ее подмывало детское любопытство.
Вдруг из переулка, огибавшего рыбные промыслы, вырвалась группа всадников. Варюшка притаилась за калиткой, смотрела в продранную в камыше щель.
Дроздовцы подскакали к воротам, спешились, срывая из-за спин винтовки.
Варюшка отскочила от калитки. Пятеро карателей оцепили двор. Варюшка бросилась бежать, но у самой двери хаты ее настиг бородатый вахмистр, схватил за воротник кофточки, поднял, как котенка, швырнул на землю. Варюшка тоненько взвизгнула, схватившись за голову, поползла на четвереньках к сараю. Ее снова настиг вахмистр, толкнув в сени, предостерег:
— Ты, девка, сиди тут и не пикни, а то голову оторву!
Автономов и Сидельников вскочили в хату. Автономов сжимал в руке наган. Но того, кого искали, давно не было. Прямо перед Автономовым, бледная, с широко раскрытыми глазами стояла Федора. У полутемной божницы, прижав к себе Егорку, сидела Липа.
Сидельников сунул шашкой под кровать, перерыл в спальне убогие лохмотья и даже заглянул в печь, поковырял в трубе.
— Отставить! — резко прикрикнул на него Автономов. Он уже понял — дичь улетела, и решил действовать более рассудительно.
Федора стояла у печки молча, скрестив на груди руки. Она сразу узнала своего врага. Появление Автономова ошеломило ее только на секунду. Теперь она понимала, зачем явились к ней эти люди и в чем виноват перед ними ее сын. Теперь не было нужды хитрить и что-то скрывать перед Автономовым.
— Ну, здравствуй, хозяюшка, — иронически улыбаясь, сказал Автономов.
Федора молчала.
— Ты даже не отвечаешь… — покривил пухловатые губы Автономов. — Хорошо. Надеюсь, ты окажешь, где Анисим Карнаухов, председатель хуторского совдепа. Так, кажется, он прозывался у вас?
Автономов поморщился. В нем начинало закипать бешенство.
— Молчишь, Карнаухова? Ладно! Было бы лучше, если бы ты что-нибудь сказала. Сидельников, — обернулся он к вахмистру, — обыщите двор. Перерыть все на чердаке и в погребе.
Взяв под козырек, Сидельников вышел из хаты.
Из сеней выбежала заплаканная, с окровавленным носом Варюшка. Автономов толкнул девушку в спину, Федора сорвалась с места, вцепилась в грудь Автономова, как кошка.
— Не трожь дитя, проклятый выродок!
Тяжелый удар рукояткой нагана свалил ее. Федора упала, опрокинув табуретку, стукнулась головой о стенку. Глухо вскрикнула Липа. Автономов отпихнул Федору сапогом, выбежал из хаты. Раздирающий Варюшкин вопль несся ему вслед.
Сидельников с двумя карателями рыскали по двору, переворачивали в сарае все вверх дном. Пылили срываемые с перекладин сети, как будто и вправду в них мог скрываться тот, кого искали, с треском ломались старые доски.
Когда каратели обыскали все уголки и вернулись к начальнику, осыпанные камышовой трухой и пылью, Автономов разразился руганью, потом, подозвав Сидельникова, сказал тихо:
— Теперь сам знаешь, что делать. Понял?
— Слухаюсь, господин хорунжий! — приставил Сидельников к козырьку багровую и широкую ладонь. — Спички у нас еще не перевелись, — и, прижмурив разбойничьи глаза, угодливо добавил: — Я так думаю, господин хорунжий, в займище тутошних большевиков надо шукать. Потому, кроме как в займище, им некуда.
— Это я без тебя знаю. Будете дежурить здесь до утра. Может, кто заявится на огонек.
Каратели покинули двор. Конский топот затих за соседними дворами, только долго еще бунтовали собаки.
Максим Сидельников с нетерпением ожидал минуты, когда можно будет поговорить со своей прежней женой. Но он боялся выдать себя перед Автономовым и тем лишить себя возможности насладиться возмездием. Мысль, что Анисим ушел с красными, ускользнул от кары, приводила его в ярость и чуть не выдала его.
Получив, наконец, разрешение, он бегом кинулся в хату.
Федора очнулась от удара, сидела на полу у печи, прикладывала к голове мокрое полотенце. Возле нее на корточках сжалась Варюшка.
Липа сидела на кровати, не выпуская из рук Егорки. Карие блестевшие глаза ее с ужасом смотрели на Максима. Появление его было для нее самым тяжелым испытанием.
— Не узнала? — нехорошо ухмыляясь, спросил Сидельников. — С преддверием господнева праздничка, Олимпиада Семеновна! Теперь уж вы от меня не уйдете.
— Максим… откуда ты? — все больше бледнея, пробормотала Липа.
— Дороги, Олимпиада Семеновна, часто крест-накрест лежат. Вот и довелось встретиться. Здравствуй, Карнаушиха!
Максим злорадно усмехнулся, сел на табуретку, играя куцой черной плеткой.
— Вы не пужайтесь, — сказал он. — Я бить никого не буду.
Эти спокойные слова были особенно страшны, и Варюшка снова заплакала.
— Выйдите отсель! — приказал Максим Федоре и встал.
Задвинув дверь на засов, он вернулся в хату. Липа продолжала сидеть на кровати, судорожно всхлипывая.
Максим сел возле нее, положил руки на эфес шашки.
— Будем беседовать, Олимпиада Семеновна. Няньчишь, значит, большевистского выродка?
— Убей меня, Максим, сразу, а дитя пожалей, — тихо попросила Липа.
— Зачем мне тебя убивать? — жестко усмехнулся Сидельников. — Ты — моя законная жена. Ты будешь теперь со мной жить. А краснопузое отродье в Донец бросишь.
— Никуда я не пойду и дитя никуда не кину, — так же тихо и решительно ответила Липа.
— Не желаете, значит, жить со мной? — спросил Максим и встал с кровати.
Медленно отведя кулак, он ударил Липу в лицо. Женщина коротко простонала, выронив Егорку, свалилась на пол.
В дверь с воплями ломилась Федора. Сорвав задвижку, она с нечеловеческим криком вбежала в хату. Ничто не могло остановить ее. Она, как бы забыв обо всем, заметалась по хате. Схватив Егорку, выбежала.
Словно торопясь наверстать упущенное и заглушить в себе проблески раскаяния и жалости, Сидельников принялся сокрушать убогую домашнюю утварь: рубил шашкой столы и деревянные кровати, сек глиняную дешевую посуду, превращая в груду черепков чашки и кувшины, вспарывал подушки, окутываясь пухом. В заключение с остервенением изрубил шашкой маленькие оконца, когда-то призывно светившие из тьмы возвращавшемуся с рыбной ловли хозяину.
Когда разрушать было нечего, Сидельников, схватив за косу, выволок из хаты пришедшую в сознание Липу, отвел ее к Савелию Шишкину, заранее предупредив:
— Попробуешь убечь — предам смерти.
И Липа, избитая, окровавленная, спотыкаясь, закрыв лицо руками, вошла в чужой двор, как в могилу.
Как огромный сухой костер, запылала хата Анисима Карнаухова. Сидельников поджег ее сразу с двух углов. Смеркалось. Пламя быстро поднялось к небу, багрово осветив улицу, сожрало камышовую крышу в четверть часа. На окружающие, облитые белым цветом вишневые сады огненными пчелами осыпались искры. Река отсвечивала так, точно не вода текла в ней, а кровь. Смолистая удушливая гарь разносилась по хутору. Но не звонил набат, ни один человек не прибежал тушить пожар.
