Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Так. Хорошо. Доктор наук…
Профессор Петросян предельно внимателен. Профессор Петросян предельно сосредоточен. Его интересуют даже не сами ответы. Интересует характер поведения пациента. Профессору Петросяну важно выявить стереотип. Нащупать исходную причину. Все возможные ситуации хорошо известны. Их можно пересчитать по пальцам. Прежде всего это Geschlechtsleben:[31] муж изменил, жена сбежала, любовник бросил. Затем наследственность. Любого вида стресс. Социальные проблемы.
Причин, таким образом, только четыре, хотя каждый больной уверен, что его случай единственный, судьба особенная.
— Почему вы решили оставить работу?
— Сил не осталось…
— Подлечим, — бодрым, веселым, исполненным оптимизма голосом замечает профессор. — Силы появятся. Что еще?
— Мелкотемье… Иссушение мозгов…
— Думаете заняться чем-то другим?
— Поздно…
Профессор Петросян констатирует: неуверенность. Профессор Петросян отмечает: классический случай депрессии. Такого пациента можно демонстрировать студентам на лекциях. Профессор Петросян записывает: «социальный аспект». И мелко в скобках: «работа».
— А дома? Жена?..
— Nil bonum[32].
И профессор что-то опять помечает, записывает в другую графу.
Всех подобных больных мучает одно и то же. Новое влечет, старое не пускает — так можно это сформулировать. Такова почти универсальная формула болезни, которую не без успеха в течение многих лет пытается купировать профессор Петросян со своими сотрудниками. Однако от ситуаций он не лечит — это следует подчеркнуть особо. Ситуации, на фоне которых болезнь возникает и прогрессирует, медицина еще не научилась лечить, хотя лечить в первую очередь следовало бы именно их.
— Итак, Антон Николаевич… Итак, нам с вами придется в ближайшее время коренным образом изменить… Пересмотреть… Переосмыслить…
На лбу больного выступает испарина. Из груди вырывается глухой стон. Так оно и должно быть. Это стонет прошлое. Это стонет чувство личной ответственности. Происходит крушение иллюзий. Гибель неосуществимых надежд.
Теперь предстоит выяснить едва ли не главное, едва ли не самое существенное. Что теплится под пепелищем перегоревшей жизни, под грудой мертвых обломков, под сгоревшим дотла имуществом? Или под надгробием былой славы — можно ведь и так поставить вопрос. Какие блуждающие, тлеющие огоньки? Какая мелкая живая страстишка? К женщине? К нумизматике? К сочинительству стишков? Кажется, разбросай головешки, раздуй искры, дай вспыхнуть огню с новой силой — и пациент снова в строю. Но тлеющий огонек сразу погаснет. Жизнь нуждается в запасе сухого хвороста. Жизнь нуждается в свежем запасе дров. Так что иной раз лучше не ворошить.
Профессор Петросян крайне осторожен в своих вопросах. Профессор Петросян крайне осторожен в своих прогнозах. Профессор Петросян едва лишь дотрагивается до трухлявой кучи пепла и золы. Он уже сделал для себя определенные выводы, вынес соответствующий вердикт. Тут замешаны женщина и стихи. Тут идет противоборство стихии и регламента. Поэзии и прозы. Свободы и необходимости.
Байронический комплекс, — заключает профессор. Поэтическое осложнение прозаической жизни. Инфекционный порок стихотворчества. Синдром Хрупкого — Добермана. Или даже скорее Добермана — Пикчера. Идеальный объект для демонстрации студентам. Идеальный объект для демонстрации доцентам.
В палате становится душно. В палате становится жарко.
— Может, выключить рефлектор? — заботливо спрашивает профессор.
Больной остается один. Раздернуты синие шторы. Пасмурный день за окном. День или вечер. Возможно, утро. Живые листья экзотического растения льнут к стене.
Все кончено для него. Все сделано, что возможно. Он ушел навсегда, а они не поняли. Продолжают ставить нолики в табеле, играть в свои крестики-нолики. Последние дни ему суждено провести в этой больнице. Облегчение близким. Постепенное превращение в стекленеющий кокон. Потом, шурша молодыми крыльями, из кокона выползет неведомое существо. Они заставили его умереть. Не побоялись той маленькой саранчи, что родится из мертвого кокона. Почему они оказались столь неосторожны?
Обстоятельства не бывают причинами. Обстоятельства — это только следствия. Он многого уже не увидит. Не побывает больше на исполосованной солнечным светом и разноцветными тентами улице Ваци. Не встретится с Петером Варошем, который будет его напрасно ждать. Не услышит запаха кофе в будапештских кафе. Не испытает… Чего? Чего он больше не испытает?
— Il caffè?.. Non lo bevo mai, mai… Per il fegato, sa, è pessimo… Si dice anche che per gl’intenstini…[33]
Из груди больного вырывается невнятное бормотание. Слабое пиликанье электроники возвещает о том, что автоматическая система сработала. Магнитофон, соединенный с компьютером, включился, и теперь профессор Петросян получит дополнительные сведения, дополнительный материал. Может, именно этой записи только и не хватало профессору? Может, именно она поможет ему теперь вывести больного из тяжелого кризисного состояния?
13— Вот вам! — говорит Тоник своим футболистам. — Ва фан куло![34] — Сосиску в рот! — орет он красоткам на стене, потому что никого больше в его кабинетике нет. — Чуть что — Тоник. Тоник стулья таскай. Тоник — рояль. Тоник сбегай. Тоник принеси… Нанялся, что ли? Порка мадонна![35] Я инженер по свету и звуку, а не курьер, понял?
Тоника довели. Завели с утра пораньше. Издергали. Ведь за просто так он ляля́ разводить не станет, не такой человек.
Тоник достает из верхнего ящика круглое зеркальце, критически вглядывается в него: на лице, что ли, написано? Ну в смысле, что любой каццо может его поиметь. Тоник трогает указательным пальцем припухлость носа, придавливает оттопырившийся волосок на верхней губе — жесткий и непослушный.
Вдруг открывается дверь. Без стука.
— Тоник, привет! Заварочки не найдется?
Татьяна со второго этажа. Необъятные телеса, затянутые в неведомого размера новые джинсы. Она занимает весь пролет двери.
Тоник вздрагивает, опускает зеркальце, прячет обратно в ящик свой портрет-отражение на фоне окна и городского пейзажа.
— Ты чего, лапочка, такой скучный?
Таня протискивается в кабинет, вытесняет почти весь воздух. Ее густые черные волосы блестят. Лоснится пористая кожа лица. Губы жирно и широко накрашены. На темном пушке — росинки помады.
— Нет ничего, — говорит Тоник, потрясая пустой жестянкой, где обычно хранится чай.
— Тоник, киса, ты чем расстроен?
— Ва фан куло, — бурчит Тоник.
— А?
— Тебе тут звонили…
— Мужчина?
Таня вскидывается, напрягается, замирает, делает стойку. Только ноготки с неровными пятнами наполовину сошедшего кроваво-красного лака чуть шевелятся.
— Не. Какая-то дура. Генеральша.
Девушка расслабляется. Утрачивает интерес. Взгляд блуждает, в глазах скука. Ее бюст тяжелыми бомбами нависает над Тоником. Такой калибр Тоник видел только однажды — в музее войны и мира.
— Целый день теперь будут звонить, клянчить билеты.
— Что за фильм?
— С Челентано.
— Ла камера бентуно, — говорит Тоник. — Ла меве бас пассо.
— Это уж точно, — смеется красотка Таня.
— Каминандо джунчи та. Л’анима — либера.
— Ну ты даешь!..
— Квесто джорно. Лей, лей, лей, лей…
— Ты что, итальянский знаешь?
— Сей ту. Феличита… — говорит Тоник, а сам думает: интересно, пройдет ли девушка обратно в дверь или застрянет?
Вот с ней бы он — точно никогда. Ни за какие коврижки. Ва фан куло!
Оставшись один. Тоник снова достает зеркальце, прислоняет его к пустой банке из-под кофе, подбирает нужный угол, ловит собственное отражение, поправляет прическу, усы.
Подсуетиться насчет кино, что ли? Спуститься кофе попить?
В нижний буфет уже просочился народ, толпится у стойки. С потолка свисают чаши светильников — разрезанные поперек декоративные апельсины. Шипит автомат «прессо».
Тоник становится в очередь. Крутит ключ на цепочке. Ключ от своего кабинета. Ключ от собственного «мерседеса». Проходящие мимо здороваются. Проходящие мимо кланяются. Тоник небрежным кивком отвечает. В общем-то, Тоник — большой начальник. Его тут все знают. И если он надумает, к примеру, сегодня идти в кино на фильм своего друга Адриано Челентано, то Серафима Михайловна всегда найдет для него пару билетиков.
Тоник несет позванивающую на блюдце чашку к свободному столику, садится, устраивается, рвет обертку, бросает в кофе кусочки сахара. Из непроглядной глубины тотчас выскакивают, вскипая, воздушные пузырьки. Прямое попадание! Подлодка противника взорвана. Кто болеет за ЦСКА — тот выиграет наверняка!
