Борис Пильняк - Том 6. Созревание плодов. Соляной амбар
За аплодисментами поднялся со своего места Разбойщин и, бледный, сказал:
– Прошу записать в протокол. Я воздерживаюсь от голосования резолюции как государственный чиновник, который по сути своей обязан быть вне политики и только на страже законности…
К маю всё же прислали Бабенину двадцать пять конных казаков. За чертановским оврагом на поле казаки практиковались в верховой езде, чтоб не разучиться, и с гиком рубили саблями прутья иль глиняных баб, а вечерними сумерками и ночами, по двое, ездили по Камынску и за Камынском. Жандармский ротмистр Цветков, коллежский советник Бабенин – знали и не могли изловить, потому что не было предателей: на Козьей горе, в Монастырской роще, в Загорском лесу – то там, то здесь – возникали маевки, сходки, собрания, читались газеты и книги, обсуждалось будущее, – расплескавшись революция по лесам и рощам, по лугам и реке, точно природа была дополнением к революции. Цветков и Бабенин знали, что чья-то рука организовывала и собирала стихии, – и эта рука была неуловима, ее следы скрывались, быть может, в доме Молдавского, ее следы наверняка уходили в железнодорожное депо. Казаки революцию искали в лесах. 1-го мая не вышли на работу рабочие железнодорожного депо. 1-го мая, впервые с возникновения, со дней «отечественной» войны, не вышли на работу женщины с фабрики Шмуцокса. Бастовала земская управа. Люди разошлись по соловьиным рощам и по полям в первых цветах. «Рука» обозначалась ясно.
Через кремлевскую площадь напротив дома Молдавского располагался дом Цветкова. Он пустовал и безмолвствовал, этот дом. Парами каждые сумерки выходили из этого двора жандармские унтера и приводили с собою – учителей, управских письмоводителей, железнодорожных рабочих, работниц с фабрики Шмуцокса, – приводили туда Григория Васильевича Соснина, Артема Обухова, Клавдию Колосову, – одним ротмистр Цветков предлагал папиросы из серебряного портсигара, на других кричал, грозясь Сибирью. По ночам ротмистр писал:
«…во исполнение приказа вашего превосходительства… агенты не приобретаются, а волнения в других городах и печать все более и более развращает местное население. В данный момент, например, все местное население открыто собирает деньги на помощь лодзинским рабочим несмотря на то, что Лодзь находится от нас в полутора тысячах верст».
Бабенин доносил:
«…сего числа в 7-м часу вечера, когда денная смена на немецкой фабрике господина Шмуцокса выходила, а ночная собралась, чтобы заступить на работу, у ворот среди женщин появились неизвестные мужчина и женщина, по предположительным сведениям, ссыльный студент Шерстобитов и фельдшерица Волгина, в сопровождении мужской охраны из неизвестных лиц. Неизвестные, начав разговаривать с передними, выждав, когда подошли задние и сгустилась толпа, взобрались на штабель досок и обратились к женщинам с речами возмутительного содержания в духе выходимых за последнее время в Камынске прокламаций, частью цитируя из них целые фразы от имени РСДРП фракции большевиков, а также разбрасывали листовки и распространили три экземпляра газеты „Вперед“, изъять кои не удалось…»
Ночью того же числа исправник сообщил, что тот же агитатор выступал в паровозном депо.
На следующий день исправник снова писал губернатору о той же агитаторше, собравшей толпу на мосту через Марфин Брод.
«…причем рабочий люд держал себя покойно, но при словах о восьмичасовом рабочем дне прогремело ура. Неизвестная вскочила на велосипед и скрылась в неизвестном направлении…»
От природы Бабенин любил – преферанс, поросенка с гречневой кашей, мягкую мебель стиля Александра Третьего, романы графа Салиаса; он считал себя даже либералом с тех пор, как проживал с артисткой в гражданском браке. Ему было очень тяжело, Бабенину. Он никому не доносил, что даже жена его, пусть гражданская, изменяла ему, вместе с подругой, гражданской женою Шиллера, – ходила в дом Молдавского, пропадала там часами. Сын Николай отбился от рук и вопил на весь дом «Марсельезу». Утешали лишь дочери. Окончив прогимназию, оставшись из-за революции дома, девушки по семнадцатому году, они никак не были увлечены революцией и увлекались Гришей Федотовым, сыном генерала, окончившим кадетский корпус и отдыхавшим перед юнкерским училищем. Гриша с двоешками катался на лодке и гулял за рекою. Верейский писал:
«…пока брожение не разразилось еще окончательно, но разразится неминуемо»…
Акцизный чиновник Коцауров – в том же Дворянском Клубе – собрал чиновников и предлагал присоединиться к партии Народной свободы, говорил о булыгинской думе, о том, что она, конечно, представляет лишь хвостик свободы, но все же свободы. С места крикнул Шерстобитов, появившийся на собрании без приглашения:
– Хорошо, – хвостик! – но если вы полезете вверх по хвосту, в какое место правительства вы угодите?!
6-го октября началась Всероссийская железнодорожная забастовка, и 6-го же октября в седьмом часу утра, когда менялись смены на фабрике Шмуцокса, обе смены, в дожде и мраке, прошли за реку на луг, там было общее собрание работниц, и фабрика забастовала. Делегатом от работниц на фабрику пришел конторщик Илья Ильич Стромынин. Он принес с собою двадцать три пункта рабочих требований к господину Шмуцоксу. В тот же день в городе казаки отстегали нагайками семь человек женщин-работниц с фабрики Шмуцокса.
Андрей Криворотов в тот день проснулся поздно, – он сдал экзамены в гимназию уже год тому назад, в этом году гимназия открылась в самом Камынске, но занятий в гимназии не было, по революционному времени. За окнами лила серая изморозь. Отец в столовой громко стучал ложечкой о стакан, размешивая сахар, – явно расстроенный, в нерешительности. В доме знали уже о железнодорожной забастовке и о забастовке на фабрике Шмуцокса, – и папа пребывал в домыслах. Андрей слышал уже о партиях и намеревался быть или социал-демократом, или эсером, вообще революционером, ясных представлений в этих вопросах не имея: отец на эти темы с сыном не разговаривал, считая вопросы о партиях не его делом и тем паче не сыновним за малым сыновним возрастом, – с Леонтием Владимировичем Андрей не занимался уже, сдав экзамены; Леонтий Владимирович был очень занят, его почти никогда не было в коммуне, или он был окружен взрослыми, – и даже с Климентием Обуховым, другом и товарищем, Андрею не удавалось поговорить как следует; Климентий пропадал на станции и отмалчивался, дружба явно иссякала; Климентий упрекал все время друга в болтовне, а сохранение тайны для Андрея действительно было примерно тем же, что сохранение горячего угля в кармане штанов… За окном моросил дождик. Андрей сел против отца в столовой, как отец, громко размешивал сахар в стакане.
– Не шуми, сынок, – сказал папа.
– Забастовка! – во здорово!.. – сказал Андрей. – Папа, что же теперь будет?!
Иван Иванович помолчал, ответил сердито:
– Я не пророк Иезекииль, чтобы на глупые вопросы отвечать, здорово или не здорово… И ты не суй носа не в свое дело. Молод еще!.. Пей чай, пока он есть, и не шуми.
Грязищи развезло за окном неимоверные. Делать дома было совершенно нечего и сидеть дома – не к чему. Посмотреть на забастовку – казалось необходимым. Все эти дни были необыкновенными, когда никак не известно было, что делать, а поэтому ничего у Андрея и не делалось, даже до скуки. Очень захотелось повидать Климентия, расспросить, как и что, поделиться своими соображениями, – сходить вместе на фабрику Шмуцокса посмотреть, как бастуют. Андрей стал в прихожей напяливать на себя шинель и ботики.
– Ты куда? – спросил отец.
– Погулять.
– В этакую-то грязь?
– А ты сам говоришь, что простуды не бывает…
– Действительно, простуды, как таковой, не бывает, но охлажденный организм создает наиудобную среду для развития инфекционных бактерий… Сиди дома.
– Як Климентию, в козла поиграть.
– Пошли за ним Настю.
Андрей повесил на место шинель, сел у окна заниматься рисованием, – подождал, пока отец углублялся в раскладывание пасьянса. – Оделся потихоньку и вышел в слякоть и изморозь, направился в Чертаново. Улица пустовала. Климентия дома не было. Ванятка Нефедов также отсутствовал, ушел в город. Андрей решил в одиночестве идти на Марфин Брод, через город. Дошел до Кремля. Улицы здесь также пустовали, в мокроте. У съезда с Кремля на Подол стояли два верховых казака. В стороне под навесом часовни расположились наблюдатели. Бородатый казак преградил дорогу Андрею, крикнул строго:
– Эй, гимназистик, тебе куда?!
– Мне?… я прогуляться.
– Ну, тогда гуляй другой дорогой. Ишь, под дождем ему прогулки!
Андрей отошел под навес к часовне. Люди под навесом стояли мокрые, настороженными, злыми, стараясь походить на безразличных.
