Всеволод Иванов - Кремль. У
— Отличная подушка будет, — и взяла все перья в решето.
Он хмуро и молча смотрел на нее; смотрел, как она снаряжает шалаш, как сколотила кровать — и его умилило то, что она здорово работает топором. Затем она легла спать, он ворочался с боку на бок — и она сказала:
— Место у меня на двоих.
Бурундук не понимал, почему она пришла к нему, но он гордился, что обнимает женщину, которая стоит пятьдесят рублей в ночь. Он еще испытывал к ней благодарность, что не называет его дураком. Утром он встал, уже охваченный беспокойством, что она покинет его. Она спросила:
— Как пройти к речке?
И он сказал, глядя в сторону:
— Ты навсегда на эту гору?
Она засмеялась и, стукнув в ведро пальцем, послушала звук — и сказала:
— Похоже.
Он на нее не обернулся, но когда она вернулась, он обкорчевывал уже вторую сосну.
Профессор З. Ф. Черепахин и капитан Железная Нога стояли у парохода; тут же подошла Даша, а еще раньше приехал Трифон Селестенников с Мануфактур осмотреть пароход. Профессор, мирно приспособившийся, он делал уже четвертый доклад в Мануфактурах о тех храмах, которые необходимо разобрать. Он и подвез Т. Селестенникова. С ним рядом сидел председатель вика, тот тоже был доволен и презирал Старосило, который хотя и герой, но не мог ничего организовать — и, поднимаясь в гору, он предложил профессору лучшую квартиру, мотивируя это тем, что они должны беречь своих работников. Т. Селестенников говорил, что вверху, в горах слышно быстрое таяние воды и посему машины надо осмотреть, а то как бы не поднялась вода и не затопила пароход, за который теперь отвечают Мануфактуры.
Профессор подумал: «Прожить осталось немного, надо прожить эти годы хорошо». Капитан Железная Нога нежно смотрел на Дашу, и профессор видел, что жизнь их тоже может быть устроена, и весь вопрос только в том, утонет ли пароход и выдержит ли напор воды днище? Он уже не протестовал против разбора храмов и говорил, что ко всему можно привыкнуть. Тем более, что он дописал и последнюю страницу своего исследования и считал, что его обязанность перед потомками выполнена — и он не может умирать на старости из-за голода.
Он высказал жене свои предположения — и жена им осталась довольна, да на другой день и сам Вавилов, который оказался не столь грозным, как о нем думали, — одобрил, что лишь только профессору отведут лучшую квартиру, он в техническом училище, которое организуют Мануфактуры и в основу коего будет положен Дом узбека, он решил прочесть ряд лекций в связи с историей кремлевского края и началом Мануфактур. «Материалы-то, нет, вы послушайте, материалы», — и он с упоением прочел из какой-то рукописи, которую откопал в архиве. Он смотрел, как в церковь идут люди, и жалел их. В комнате, кроме него, сидели еще Буценко-Будрин и актер, который успокоился с того момента, как стал рассказывать, что история Неизвестного Солдата — сплошная выдумка, и с того также момента, как перестал разоблачать и обличать, а попробовал нагло льстить, и он подумал, что люди надсмеются над ним и удивятся такой наглости, но затем оказалось, что существует своя, советская система лести, всего чтоб было в меру: и поражения и достижения. Он удивлялся и говорил, что прожил много лет, но ничего подобного нигде не видел и что заграницу надо ругать — и что там значительно хуже, чем у нас, — и его вскоре стали оставлять одного, и он думал, что один-то хоть он будет говорить то, что думает, но оказалось, что он уже остановиться не может. Они все трое смотрели друг на друга — и думали, что не так давно они бунтовали и хотели еще перейти в верующие, сомневались в чем-то, а оказывается — все трын-трава и ерунда.
Профессор З. Ф. Черепахин сказал, доставая недопитую бутылку ликера:
— Вот-с, а вы говорите — Неизвестный Солдат.
На что актер, шутя махая руками, ответил:
— Я вам говорил это, Зоил, Федорович, в тяжелую пору некоторого подхалимства и я бы сказал даже приспособленчества. Откровенно говоря, не был я на фронте, а сидел в Париже на положении земгусара, и рассказам своим я думал вызвать в вас образ вашего сына, дабы вы поддержали меня.
3. Ф. Черепахин отвечал:
— Не такими способами, не такими словами. То была другая эпоха, а сейчас другая. Я думаю, что сын мой был в той эпохе — и умер так, как ему подсказывали его мысли.
Буценко-Будрин ответил:
— Иначе большевики не замедлили бы выкрасть тело, и буржуазная власть произвела бы соответствующее расследование.
— Не будем говорить о моих шутках! — воскликнул актер. — У меня их и так много. Ну, не остроумен я, не остроумен решительно.
Профессор пошел их провожать. Они шли и услышали странный грохот, огласивший уличку. Они даже остановились, но затем профессор воскликнул:
— Мы не борцы, да, мы обыватели, а это идет капитан Железная Нога.
Они увидели. Он, потный, с трудом, запыхавшись, вел под руку счастливую Дашу. Они все сняли шапки и приветливо сказали:
— Счастливого пути, капитан!
Капитан ответил, тяжело дыша:
— Благодарю!
Затем они распрощались, и профессор вздумал подняться на стену, чтобы посмотреть, действительно ли прибывает вода. В церкви пророка Ильи били к обедне. Люди съезда торопливо шли. Профессор З. Ф. [Черепахин] увидел Агафью, которая, наклонившись над зубцами, напряженно смотрела на гладкую поверхность поднимающейся реки. Она старалась разглядеть что-то, наклонялась, отходила, но, ничего не видя, еще раз возвращалась. По мосту — железному — ехали огромные ломовые телеги, груженные плотниками. Огорчение профессор прочел на лице Агафьи. Он чувствовал себя хорошо и решил ее утешить. Он подошел к ней, вежливо кашлянул. Она с неудовольствием обернулась к нему, — профессор поднял указательный палец:
— Видите ли, огорчения бывают со всяким, но надо чем-то утешаться…
Она пристально на него посмотрела, но вдруг поднесла к его носу кукиш — и спустилась по лестнице. Профессор смущенно посмотрел на реку — она поднималась, он пришел домой, посмотрел на бутылку, вздохнул:
— Кому выпоил, что понимают!
Наскреб еще рюмку, выпил и мирно, медленно утопая, заснул, едва успев подумать:
«Если б раньше озаботились, давно бы пристань перенесли. У нас теперь начали лес плавить дорогой, еловый, корабельный и аэропланный».
Глава девяносто шестая
День был солнечный, теплый и тревожный. Кое-где появилась травка, на севере она растет, пока ты идешь с конем от того места, где ты сидел. Так говорил Мустафа, смотря, как почти на глазах поднималась вода, плыли деревья. Он сидел на пне и думал, что как только он наберет сил, как только очухается голова от запаха свежей травы. Конь гремел путами, это было утомительно, он знал, что конь не убежит, он снял путы и надел их ему на шею. Они звенели на шее мягче, чем на ногах. Он вздремнул. Сладость овладела им. Он открыл глаза. Солнце припекало еще больше. Над ним стояли девки и смеялись над ним:
— Ждет, что Агафья… а Агафья, брат, удрала.
Девки цинично захохотали. Они уезжали в Москву. Они ехали с сундучками. Еще он спросил у меланхолического мужичка, тот сказал:
— Разжаловали, вот и уехала. Всякому обидно… то тебе богородица, то тебе позор.
[Мустафа] понял, что больше ему жить бесцельно. Он подошел к коню. Тот стоял подле него и смотрел. Он побежал. Он радовался. Он прыгал. Он опять подбежал к нему. Он смотрел весело. Мустафа поцеловал его в нагретое солнцем ухо:
— Я не могу быть тебе товарищем, прости.
И он хотел прыгнуть, но упал неловко, костыль замотался у него между ног, — и пока он полз в воде, пытаясь даже грести, холод овладел им. Костыль выпрыгнул, поплыл немного — и завернул к камышам. Конь постоял, подошел к воде, поржал, попил воды и пошел, тряся головой, домой.
Насифата и все ушли. Измаил страдал и ждал возвращения сына. Он хотел быть крепким. Он сидел на кошме, поджав ноги, — и голова у него тряслась. Насифата мучительно следила за тем, как Мустафа идет к городу. Она наблюдала за каждым его шагом. Он держится за гриву коня и, напрягаясь, идет к Агафье. Самое тяжелое — подниматься по крутому косогору, так как конь отворачивает к сочной травке, выступившей по склону у стен. Надо много напрягать сил для того, чтобы окликнуть коня, и Мустафа кричит. Но Агафья посмотрела на него в окно; она сидит, гордая и неприступная богородица — она не вышла к своему возлюбленному и говорит служанке:
— Он дойдет.
Но он не дошел. Он упал. Мучительная боль прорезала тело Насифаты. Она телом своим понимала, как умирал у ворот Кремля умный и юный Мустафа. Она пыталась победить эту боль. Она видела, как конь испугался тех корчей, в которых бился его хозяин. Она распахнула окно. Она увидела вдоль улицы маленькие копытца, мелькающие у коня. Она трепетала. Конь подбежал к окну; положил серую голову на подоконник. Слезы у него бежали градом.
