Ефим Дорош - Дождливое лето
Впрочем, появилась первая баня и в Ужболе. Построил ее Синьков, бригадир тракторной бригады. Баньку он сделал ладную— выкопал землянку, вывел наружу сруб, сложил печку. Я не знаю, кем был Синьков на войне, но в баньке этой угадывается, я бы сказал, фронтовой стиль. Правда, сацерные сооружения из дерева и земли, как мне кажется, основой своей имеют древнее умение русского крестьянина артистически работать топором и лопатой. Синьков, которому лет тридцать пять, оказывается, не утерял еще этого искусства своих отцов, напротив того, он прибавил к нему весьма распространенное в современной деревне умение разобраться в разного рода механизмах, моторах…
Я советую Наталье Кузьминичне построить себе такую же баньку, как у Синькова, на она говорит, что Виктор «по топору никак не умеет, ней и не мужик». Интересно, что Виктор всего лишь лет на восемь моложе Синькова, но тот, пусть мальчишкой, успел поработать в хозяйстве отца, тогда как Виктор не помнит иного порядка, кроме колхозного. «Да и откуда ему уметь, — рассуждает меж тем Наталья Кузьминична, — то он в школе учился, то служил во флоте, то вон в Донбассе сколько прожил!» Если отбросить работу в Донбассе, то биография Виктора мало чем отличается от биографии любого другого деревенского парня его возраста, стало быть и все они тоже «не умеют по топору».
Наталья Кузьминична как бы подтверждает это, ссылаясь на то, что и Андрей до армии по топору ничего не умел. «А. теперь умеет, — говорит она, — хоть мост, как на Идше, срубит, хоть баню… Вот приедет он домой, — судя по его письмам, Андрей служит в саперной части, — так уж обязательно срубит баню… Надоело в печи-то!..»
Я убежден, что в районном отделе народного образования политехнизацию связывают по большей части с машинной техникой, с электричеством — впрочем, едва ли и здесь имеются значительные успехи, — а топор, если сказать о нем товарищам, по всей вероятности, представляется им орудием устаревшим» олицетворяющим собою отсталость и косность. Но суть не в топоре, хотя и очень нужны деревне мастера, умеющие топором и бревно обтесать, и спичку вдоль расколоть, — суть в том, что обстоятельства деревенской жизни отличны от обстоятельств жизни городской. Если не понимать этого, то можно, к примеру, дойти до того, что телега обойдется колхозу немногим дешевле недорогого автомобиля,
* * *Сегодня зашла к нам женщина лет сорока пяти — ей зачем-то понадобился председатель колхоза, — бойкая, опрятная, видать, следящая за собой. Из разговора с ней мы узнали, что она — вдова, работает сторожихой на ферме крупного рогатого скота в деревеньке Путьково, километрах в семи от Ужбола. Там она и живет, в Путькове, но не в своей избе, а на квартире. С квартиры, собственно, и начался разговор. Женщина стала жаловаться, что хозяева гонят ее прочь, а она не одна — у нее сын, дочка шестнадцати лет да еще мальчонка годов четырех. Правда, тут же выяснилось, что мальчонка с ней не живет, он в приюте, куда она его сдала, как только он родился, и с тех пор ни разу не видала. А вот сын и дочь, те действительно с нею.
Прежде всего мы начали спрашивать женщину, почему же она на квартире, вде ее дом, или она приезжая, не здешняя, не путьковская.
Женщина ответила, что всю жизнь живет в Путькове, а дом несколько лет назад продала — топить нечем было. Она ведь одна, без мужа, где же ей было купить дров. Да и хворосту нарубить и привезти — тоже без мужика не нарубишь и не привезешь, вот она и продала дом.
Тогда ее спросили, что с ее мужем: помер он, что ли, убит?..
Оказалось, что нет: муж пожил с ней три года и ушел.
Без всякой логической связи с этим, как это часто бывает в таком вот бабьем рассказе, женщина принялась рассказывать про сына, как он недавно женился — а ему уже под тридцать — и жена прогнала его, так он взял и вернулся к матери, куда же ему еще идти.
А с квартиры и без того гонят, снова пожаловалась она нам.
Тут слушатели заметили некоторое странное несоответствие: сыну под тридцать, дочери — шестнадцать, мальчонке, который в детском доме, четвертый пошел… Как же это так получилось, если с мужем она прожила всего три года и оставил он ее, судя по всему, лет двадцать семь или, допустим, двадцать шесть тому назад?
Гостья наша, застенчиво и не без лукавства улыбнувшись, — сказала, что дочь у нее — пригульная: случился, мол, с нею такой грех.
Ну, а мальчонка, который в приюте, он как?
Женщина вдруг переменилась в лице. Теперь к ее почти девичьему застенчивому лукавству прибавилась печаль, какая-то, тоже девичья, грусть, и все это было странно в пожилой женщине, — оказалось, что ей без малого пятьдесят лет. По деревенским понятиям, она старуха.
Она рассказала нам, что года четыре, нет годов пять тому назад — в то время трудно жилось в колхозе — делала она ка-кую-то свою домашнюю работу возле дома, а к ней подошел какой-то неизвестный молодой мужчина, здоровый, кудрявый, одетый во все городское, очень из- себя красивый, подошел и спросил, нет ли у нее молока или, может быть, она самовар согреет. У него с собой была хорошая еда, он сел завтракать и ее посадил с собой, а за завтраком, когда они разговорились, вдруг спросил: «Если приеду к тебе, примешь?» И она ответила, что примет — вовсе не из-за еды, очень он ей понравился.
Он стал приезжать к ней каждую субботу, этот красивый незнакомец, а она не знала ни фамилии его, ни того, откуда он, знала только, что любит его и что зовут его, как он однажды назвался, Коля.
Продолжалось это с год времени, и женщина была счастлива.
Но вот он приехал к ней как-то в субботу, и она сказала ему, что чувствует себя беременной, но он ей в ответ ничего не сказал.
А в следующую субботу он не приехал. Она ждала его в следующую за этой субботу, но он тоже не приехал. И тогда она поняла, что он уже никогда не приедет к ней, никогда она его не увидит.
Сквозь слезы рассказывает она нам, как плакала тогда, как убивалась, хотела на себя руки наложить: такой он был красивый, такой молоденький, такой благородный, и это ведь была последняя любовь.
Потом она родила мальчонку — а зачем он ей, старухе, — и она его отнесла в детский дом, с тех пор ни разу и не видела.
Наталья Кузьминична спрашивает женщину, жалко ли ей маленького, вспоминает ли она его, скучает ли… «Неужто не жалко!» — говорит женщина как бы между прочим и снова принимается вспоминать того неизвестного молодого человека, с которым в любви и согласии прожила почти год, принимается его хвалить. Она ни в чем не упрекает его, не имеет к нему каких-либо претензий, не испытывает злости, только восхищение им слышится в ее словах и еще боль об утраченном счастье.
Не дождавшись председателя, женщина говорит, что зайдет в другой раз, прощается и уходит — складная, легкая на ногу, в чистых, пахнущих стиркой ситцах, в свежей, подкрахмаленной белой косынке.
* * *В самом конце мая, когда я еще и не собирался в Райгород, получил я оттуда по почте тамошнюю газету. На первой странице газеты, над статьей, которую принято называть передовицей, я увидел поразивший и огорчивший меня заголовок: «Ошибочные, вредные советы тов. Зябликова». Правда, я тут же заметил, что под статьей этой стоят две подписи, чего обычно не бывает в наших передовых статьях, которые, как правило, не подписываются, но заголовок и место, отведенное статье, свидетельствовали, что мой добрый знакомый, глубоко мною уважаемый и сердечно любимый Николай Семенович Зябликов, проштрафился весьма серьезно, совершил какую-то вредную ошибку.
Мне трудно было поверить этому, но еще труднее, огорчительнее было сознавать, каково теперь там, в Райгороде, Николаю Семеновичу, представшему вдруг перед всем районом не только ошибающейся личностью — с каждым это может быть, — но еще и вредной. А ведь редкий человек в городе, да и в любой здешней деревне не слышал о Зябликове, многие знают его в лицо, большинство же числит его в своих знакомых. И в Москве, и в Ленинграде есть немало людей, особенно среди почвоведов, селекционеров, археологов или просто любителей русских древностей, которые хорошо знают Николая Семеновича Зябликова, переписываются с ним, бывают у него в Райгороде, принимают его у себя. А сколько по всей нашей стране агрономов, учившихся у Николая Семеновича, — ведь он в одном только Райгородском техникуме преподает уже лет двадцать пять, а ему, должно быть, шестьдесят, он и прежде где-то преподавал. Конечно, за пределами нашего района едва ли кто подозревал о существовании этой статьи, но Николай Семенович, я был убежден в этом, чувствовал себя так, будто взяли его и поставили перед всем белым светом на всеобщую хулу и поношенье.
Но в чем же суть зломыслия Николая Семеновича Зябликова?
Я мог уже думать об этом с некоторой грустной усмешкой, так как успел. пробежать статью и стал перечитывать ее более спокойно.
