Николай Курочкин - Наш день хорош
АЛЕКСАНДР НИКИТИН
В ДНИ ВЕСЕННИЕ
Было воскресенье.
По обочинам тротуаров бежали ручьи. Возле домов, куда не проникали солнечные лучи, лежали серые глыбы льда. Из-под колес мчавшихся машин летели грязные брызги. Звеня катились трамваи.
Все это Галина видела с балкона. Ее всю обливало солнцем, она жмурилась от удовольствия, встряхивая головой, чтобы волосы, рассыпавшись, закрывали ей глаза, и тогда тысячи тоненьких лучиков скрещивались перед ее взором.
— Галинка, накинь платок, простудишься, — крикнула мать в открытую дверь. Галина промолчала, поправила волосы. Было интересно смотреть на прохожих, которые шли только по солнечной стороне улицы. Они задерживались возле каждой афиши, подставляя спину под солнце, долго читали их, шли дальше.
Галинка зажмурилась, рассмеялась и вдруг почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она беспокойно повела головой в разные стороны, потом глянула вниз и увидела незнакомого парня.
Запрокинув голову, он озорными глазами разглядывал ее.
Галинка густо покраснела и, по привычке поймав конец платья, сжала его между колен.
Парень засмеялся.
Галинка обозлилась и показала ему язык. Парень молча повернулся и пошел. Он подошел к продавщице, взял две порции мороженого и вернулся назад. Галинка нарочно стала глядеть на трамвай.
— Эгей, девушка! — Галинка посмотрела вниз, и тотчас к ней полетело мороженое. — Лови!
Она поймала и вопросительно посмотрела на парня.
— Ешь, — весело крикнул он.
Галинке это показалось забавным. Ни слова не говоря, она принялась за мороженое.
Парень покончил с мороженым, вынул платок, вытер руки и закурил. Он не смотрел на нее, словно забыл о ней.
Галинка доела мороженое, скомкала бумажку и бросила в парня. Она не думала, хорошо это или плохо, просто взбрело в голову и бросила. Ей было беспричинно весело и хотелось озорничать.
Бумажка упала на тротуар. Парень поднял голову, погрозил пальцем и сказал:
— Давно я в кино не ходил...
— Ну, сходи, — ответила Галинка.
— Одному скучно, пойдем вместе, — предложил парень.
— А еще что?
— Да ничего, домой провожу...
— Ишь ты!
— Серьезно...
— Ладно, отстань...
— Пожалуйста, — и парень отвернулся.
К Галинке подошла мать, накинула ей платок на плечи.
— А хорошо-то как! — пропела она, щурясь на солнце.
Парень вскинул голову.
— Ну, что, пойдешь? — громко спросил он и улыбнулся.
— Кто такой? — мать строго посмотрела на Галинку.
— Я не знаю, — ответила она и покраснела.
— А что краснеешь? — мать быстро взглянула на парня. Тот смотрел и смеялся. — Чего уставился? Иди своей дорогой...
— Не гоните, мать, мне ваша дочь нравится.
— Типун тебе на язык! — ответила мать и ушла с балкона.
— Колючая у тебя мама, — засмеялся парень. — Ну, пойдешь в кино или нет?..
— Никуда я не пойду! — ответила она и убежала в комнату.
Усевшись на диван, Галинка долго вышивала.
Она то мечтательно улыбалась, то хмурилась.
Мать недовольно поглядывала на дочь, но молчала.
А Галинка была совсем не виновата.
Виновата была весна!..
БЫВАЕТ И ТАК
По проспекту Горького прогуливалась парочка.
Воздух был чист и свеж.
Небо синее.
Деревья зеленые.
Настроение хорошее, радостное.
Он уверенно держал ее под руку и что-то рассказывал.
Она, склонив головку набок, тихо, воркующе смеялась.
— Здравствуйте, Николай Иванович, прогуливаетесь, значит. Как в Свердловске, да?
Он поднял голову и увидел незнакомое женское лицо. Удивленно ответил:
— Здравствуйте... Я, собственно... В этом порядке, вечер, знаете ли.
— Ну, ну, гуляйте... — смущенно проговорила она.
Он проводил женщину недоуменным взглядом и повернулся к своей спутнице.
У спутницы было злое, расстроенное лицо.
— Это кто?
— Не знаю, милая...
— Я спрашиваю, кто она тебе?
— Честное слово, Верочка, я ее совершенно не знаю...
— Значит, не знаешь? А что у вас было в Свердловске?
— Да что ты, Верочка? Ничего не было, и я там не был...
— Я все знаю, не оправдывайся, меня не проведешь, — она жалобно всхлипнула и, оттолкнув его от себя, докончила:
— А я-то думала — любишь, верный, а ты... Уйди, уйди от меня...
Небо потемнело...
Деревья почернели.
Настроение испортилось.
Она торопливо шла впереди, сжавшись в грустный комочек.
Он — сзади, расстроенно махал рукой, беспомощно смотрел по сторонам.
И вдруг его лицо преобразилось.
Он стукнул себя по лбу, бросился вперед, схватил ее под руку и с надеждой в голосе спросил:
— Верочка, ты помнишь, как она меня назвала?
Верочка, страшно переживающая горе, уныло ответила:
— Николай Иванович...
Он весело рассмеялся и крикнул
— Ну вот! А меня как звать?
Верочка недоверчиво посмотрела на него, несмело улыбнулась и прошептала:
— Виктор.... Виктор Семенович...
По проспекту Горького прогуливалась парочка.
Воздух был чист и свеж
Небо синее.
Деревья зеленые.
Настроение хорошее, радостное
Он уверенно держал ее под руку и что-то рассказывал.
Она, склонив голову набок, тихо, воркующе смеялась...
ВИТАЛИЙ СЕЛЯВКО
ПО ВЕЛЕНИЮ СЕРДЦА
Расставания у вокзала — явление обычное Слезы при этом — тоже. Но чтобы ругань...
К счастью, никто посторонний не слышал ее: привокзальный сквер был безлюден.
— Отстань! — сипел сквозь зубы скуластый парень, обращаясь к долговязому. — Отстань, говорю! — он зло сплюнул и демонстративно отвернулся, уткнув подбородок в спинку скамьи.
— Эх! Дурень, дурень! — нудил длинный. — Больно нужен ты Лукьяновне.
При упоминании Лукьяновны Женька нервно передернул плечами, но не повернулся, только еще злее прохрипел:
— Завязал я. Ты понял? — Он внушительно по слогам повторил: — За-вя-зал!
Долговязый не вытерпел. Махнув рукой, он решительно зашагал к выходу. На полпути остановился, пошарил в карманах, но так и не вытащив ничего, снова махнул рукой. На прощание только крикнул:
— Жду. Привокзальная, 118.
И ушел.
— Не верит. Не верит, что завязал!
Женьку бесило, когда ему не верили. Кто-кто, а долговязый Прут должен знать, как привык Женька, чтобы ему верили. Особенно заключенные. Там, в тюрьме, откуда они с Прутом только что освободились. Должен ведь он помнить недавние зимние вечера, хмурые и длинные, как срок заключения. Они собирались перед сном покурить, позубоскалить. Свет в таких случаях не зажигали.
Крылатое латинское изречение, догадайся только кто-нибудь перефразировать его, звучало бы здесь так: «Расскажи мне про волю, и я скажу тебе, кто ты».
Долговязый Прут, например, обычно рассказывал о том, как ловко «продувал карманы», как геройски водил за нос всегда неповоротливых, в его рассказах, работников угрозыска, с каким шиком «закатывался в ресторан».
Все слушали и понимали, кто такой Прут.
Человек познавался не по тому, врет или не врет он, а по тому, как и о чем врет.
Врали все.
И только сам рассказчик самозабвенно верил собственной фантазии.
Но попробуй кто-нибудь прерви его, усомнись вслух, брось человека в барак с заоблачных высот... Это жестоко. Каждый знал, что такое может случиться и с ним, поэтому каждый, не веря, внимательно слушал. Особенно Женьку. Рассказывал он увлеченно, страстно. Всякий раз дополняя старую историю новыми деталями, он никогда не менял основных событий, как это делали другие в пылу фантазии. Все увлекались до того, что начинали верить ему.
Женька рассказывал, как после долгих скитаний вернулся к родной матери, хотя отроду не знал ее, как зацепили его за старое дело. И не зацепили бы, если бы не заболел он.
Особенно правдив и трогателен был рассказ о том, как «мать своей грудью защищала» его. (При свете блеснули б слезинки — позор!). Как докторша Оля запретила вести в КПЗ больного, и Женьку оставили в больнице. Пожалуйста, беги. Только честное слово он докторше дал.
Хотя на любовь рассказчик не намекал, почему-то все верили в нее и не осуждали Женьку за то, что он честно сдержал свое слово, сам явился в милицию, как только стал на ноги.
Дошло до того, что каждый вечер перед сном кто-нибудь просил:
— Жека, расскажи.
И тот начинал.
Только Прут молчал удрученно, оттого ли, что не верил он Женьке, оттого ли, что завидовал... Популярность Женьки росла. Это возвышало его в собственных глазах. И в конце концов он глубоко уверовал в свою историю. А правда была только в том, что перед арестом его, больного, приютила одинокая женщина Лукьяновна, что лечила его молодая девушка-врач, имени которой он даже не знал, и что милиция не трогала его, пока он болел.
Женька уверовал в свою историю до того, что однажды взял чернила, перо, бумагу и уселся писать письмо. Первое в жизни письмо.
«Дорогая мамаша Лукьяновна и любимая Оленька, с приветом к вам сын и...»
