Григорий Канович - Я смотрю на звезды
— Сегодня мой день рождения!
И река, и лес, и воздух повторят за мной:
— День рождения!
МОРСКИЕ ОКУНИ
Наше местечко оживляется в базарные дни и дни похорон.
Не всех похорон.
На обыкновенных похоронах скучно: за гробом идут и причитают близкие и родственники покойника. Служка Ейне, о котором в местечке говорят, что он более глух, чем сам всевышний, бормочет молитву. Слезы текут рекой.
Нет, на обыкновенных похоронах скучно.
Весело, когда хоронят военных и полицейских.
Играет оркестр. Как пасхальные горшки, сверкают начищенные трубы. Солдаты на кладбище палят из ружей. Но такие похороны случаются, к сожалению, не каждый божий день.
Базары бывают чаще.
И сейчас рыночная площадь запружена людьми и подводами. В воздухе стоит глухой гул. Надрывно кричат петухи, высовывая из корзин свои багровые, как будто их обварили кипятком, гребни. Истошно визжат поросята, заглушая протяжное мычание кошерной скотины. Запахи яблок и сена смешались с запахами сырых кож и свежего помета.
Я шныряю с Винцукасом между возами, пристально вглядываюсь в хмурые лица крестьян и подолгу слежу, как стригут ушами усталые лошади: каурые, пегие, гнедые.
Я люблю их.
Дядя Мотл-Златоуст пророчит мне мрачное будущее:
— Ты будешь конокрадом или кавалеристом!
Нет, я не буду ни конокрадом, ни кавалеристом. Я просто люблю лошадей. Они сочувственно смотрят на меня своими зелеными глазами и понимающе трясут вылинявшими на солнце холками.
— Слушай, Авремэле! Мы умчим тебя за тридевять земель, туда, где нет синагоги и аптекаря Довида, где живут великаны. Они дадут тебе испить напиток слаще бабушкиного киселя, и ты станешь богатырем. Перед тобой померкнет даже такой силач, как каменщик Пранас. Ты привстанешь на цыпочки и коснешься неба. Наберешь полную пазуху звезд и кому подаришь их, тот узнает счастье.
Шумит базар…
Кого только на нем не встретишь! Тут и степенный лавочник Гайжаускас, косой от рождения, в матовых, напоминающих высушенного мотылька, пенсне и сумасшедший Нохэм, выкрикивающий «Продаю пар!» (Нохэм когда-то служил банщиком), и жена казенного раввина Двойре в белых лайковых перчатках, загаженных неучтивыми курами. Тут все бабы местечка, гудящие, как разворошенный пчелиный улей, и полицейский Гедрайтис, гроза воров и индюшек, которых бесит красный околыш его фуражки. И мы.
Мы ничего не покупаем. Мы смотрим. Густой мед, спелые яблоки, свежие сыры — какое это страшное искушение для обыкновенного носа! Наш нос, слава богу, привык ко всему. Мы держимся мужественно, если не считать предательской слюны, которая нет-нет да потечет из уголка рта.
Винцукас дергает меня за рукав:
— Авремке! Отчего на одних подводах всего полно: и масла, и мяса, и сыра, а на других — пучок редиски, ведерко молока, две головки сыра?
— Все дело в лошадях, — глубокомысленно рассуждаю я. — У кого сильный конь, тот привозит много, у кого слабый — мало.
— У нашего Юргиса лошадь сильная, а на базар привозит пустяки. Выручки и на водку не хватает.
— А водка вкусная?
— Горькая.
— Неужто пил?
— Лизнул,
— Врешь!
— Ей богу.
Шумит базар…
— Антоновки, антоновки, — надрывается кто-то.
— Ерши! Окуни! — кричит толстуха Сарра таким голосом, как будто, кроме ее рыб, ничего хорошего на свете не осталось.
Рыбы, раскрыв от удивления рты, слушают торговку.
— Это не просто окунь, — уговаривает она жену казенного раввина Двойре, — это морской окунь. Простому окуню до морского так же далеко, как вашему мужу до царя Соломона.
Двойре обиженно смотрит на толстуху.
— Кто вам сказал, что у нас моря нет, — наступает на нее Сарра. — Счастья у нас нет, а море, слава богу, имеется, соленое, как у всех порядочных людей.
— Свесьте, пожалуйста, килограмм, — не выдерживает натиска торговки Двойре.
— Килограмм? Да меньше чем на два у меня рука не поднимется. Это же не простой окунь, это же морской окунь.
Жена казенного раввина уже готова согласиться. Но тут врываюсь я.
— Ну что вы говорите, Сарра!
— Не мешай.
— Я видел, как вы покупали эту рыбу у Алоизаса. Какая же она морская?
— А это ты видел? — наливается кровью толстуха и поворачивается ко мне самой непривлекательной стороной. — Вон отсюда!
Воспользовавшись перебранкой, Двойре скрывается в базарной толчее.
— Чтоб ты сдох, негодник! — напутствует меня Сарра.
— Зачем не в свое дело полез, — бурчит Винцукас.
— Она же неправду сказала.
— Подумаешь!.. Ваш раввин богатый, а торговка бедная.
— Выходит, бедные должны обманывать?
— Нет… Но ей нужны деньги.
— А кому они не нужны?
— Теперь Сарра тебя к Мирэле не подпустит.
— Перестань!
Шумит базар…
— Ерши, окуни! — кричит торговка рыбой Сарра. Ее голос звучит глуше, чем обычно. Меня охватывает странная жалость. Я почти раскаиваюсь.
Будь у меня деньги, я купил бы у Сарры всю рыбу!
Куда запропастилась Двойре?
Если вы ее встретите, скажите, что я пошутил, что окуни на самом деле морские.
МИРЭЛЕ
Черноглазая Мирэле, падчерица торговки рыбой Сарры — горбунья. Кто-то положил ей за шиворот камень, и он остался там навеки. Носит она его под тонким ситцевым платьицем, цветы которого давным-давно увяли.
Мирэле боится всех.
Больше всего она боится мачехи и доктора Шульмана, того самого, с которым аптекарь Довид играет по субботам в карты. У доктора Шульмана в кармане жилетки, как собачонка в конуре, сидят часы. Когда Шульман приходит к деду, он всегда смотрит на часы.
— Ну, доктор? — спрашивает у него дед.
Это значит — сколько еще мне осталось жить?
Дядя Мотл-Златоуст клянется, что Шульман лечит от всех болезней, кроме нужды и насморка. Насморк доктор Шульман не считает болезнью.
Почему же он до сих пор не исцелил Мирэле, почему не снял проклятый камень с ее плеч?
Мирэле вечно нянчится со своим пятилетним братом Бенцкой.
Ох уж этот Бенцке! Толстозадый, с короткими кривыми ногами, он то и дело просится на руки и орет во все горло, когда сестра не берет его.
— Понеси немножечко, — умоляет Бенцке, — хочу к речке…
— Ты что, оглохла? — обрушивается на падчерицу торговка рыбой Сарра. — Ребенок — умница. Понимает, кто его кормилица. Не будь реки, мы давно бы сдохли. Ну, чего ждешь, холера?
И Мирэле тащит умницу к реке. Там Бенцке шлепает по лужам и швыряет в свою кормилицу камнями.
Наигравшись, Бенцке скулит:
— Домой.
Мирэле поднимает его на плечи, и Бенцке качается на горбу, как в седле.
— Бенцэле, миленький, — упрашиваю, — дай я тебя понесу.
— Не надо.
— Бегом побежим, — предлагаю я. — До костела.
— Побежим? До костела?
В глазенках Бенцке вспыхивают задорные огоньки, которые тут же гаснут.
— А за что я буду держаться? У тебя же горба нет.
Мирэле опускает голову, и от этого камень становится еще больше и страшнее.
— Я тебе ножик подарю, — задабриваю я.
— Ножик?
— Перочинный… С двумя лезвиями. Идем ко мне, Бенцэле!
— Хорошо. Только сперва покажи ножик.
Я вытаскиваю из кармана единственное свое богатство и сую Бенцке. Он трогает его своими короткими, точно обрубленными пальцами и говорит:
— Ржавый.
Убить этого Бенцке мало!
— Брось его, Мирэле. Пускай его заберут цыгане.
Бенцке заливается слезами. Мирэле стоит в нерешительности.
— Слезай, не то отдубашю.
— Отстань от него, Авремэле. Он же маленький, — чуть слышно отвечает Мирэле и, сгибаясь под тяжестью ноши, уходит.
Я долго гляжу ей вслед. Камень все уменьшается и уменьшается, пока совсем не пропадает вдали.
Я знаю — Мирэле сейчас плачет.
Неужели доктор Шульман не может ей помочь?
Все в один голос твердят:
— Нет.
А я не верю. Стоит ему захотеть, и она будет здорова. Придумал бы что-нибудь, нашел бы какую-нибудь целебную воду.
Мирэле глотнула бы ее и сбросила с себя и камень, и Бенцке.
Винцукас божится, что такая вода есть. Где, он не знает, но она есть.
Не может быть, чтоб ее не было. На свете столько чудес: и это синее небо, и эти зеленые деревья, и эта быстрая река! А родники в Скаруляй! Они чисты и прозрачны, как слезы.
Я поведу к ним Мирэле, заставлю ее напиться, и, если бог будет милостив, она станет, как все.
Доктор должен что-нибудь придумать, иначе я высажу у него окно или… или сам не знаю, что сделаю.
МУХИ
У доктора Шульмана гостит его племянник — гимназист Шмуле. Приехал Шмуле с двумя чемоданами, бамбуковой удочкой и большой бородавкой на правой щеке. Бородавка у него странная, похожая на сплющенную монету или на раздавленную ягоду.
