Илья Эренбург - Что человеку надо
Газетчик на углу сказал Валье:
— Не сдадим!
Валье с жаром ответил:
— Ни в коем случае!
К Валье пришел молодой человек в кожаной куртке.
— Правительство республики постановило эвакуировать вас в Валенсию.
Валье запротестовал:
— Зачем? Мне и здесь хорошо. Я сейчас в самом разгаре работы…
— Товарищ Валье, дисциплина!.. Правительство республики не может жертвовать выдающимися умами.
Он говорил с Валье, как старший, растягивая слова и забавно выставляя вперед губы.
Перед от’ездом ученых устроили собрание. Старый рабочий говорил о культуре, о развалинах, о счастье. К Валье подвели бомбометчика Гомеса, незадолго до того Гомес подбил четыре танка. Он стал рассказывать:
— Ползешь вперед, потом ложишься…
Валье его подбадривал:
— А дальше? Интересно, очень интересно!
Гомес поправился Валье: улыбка подростка, стесняется (ректор его поздравил, а он покраснел), чуб — то и дело он приглаживает волосы, но чуб не поддается. Когда Гомес кончил, Валье спросил:
— Вы всегда таким храбрым были?
Гомес засмеялся:
— По правде сказать, каждый раз страх берет. Лежишь, а на душе скучно… Все дело в выдержке.
Шоссе на Валенсию. Вдалеке слабо ворчат пушки. Навстречу едут грузовики: это подкрепления. Бойцы весело здороваются, и Валье в ответ подымает кулак. Горы. Пусто. Ветренно. Валье рассказывает своему соседу о работе Лауса, об олигоцене, о палеотории. Тот внимательно слушает. Вдруг Валье запнулся — с кем это он говорит? Как будто профессор Санчес… Но у Санчеса очки…
— Простите, вы ведь биолог?
Сосед улыбается; под черной шляпой весело посвечивают черные глаз.
— Нет, композитор. Впрочем, это все равно…
Снова грузовики. Бойцы поют:
«Умер мой осел.
Туру-туру-туру»…
Матео рассказывает Манило:
— Я в Мадриде к старику попал. Сколько у него книг! Понимаешь, все время читает.
— Мне Вальтер в Альбасете книжку дал. Это книжка!
Маноло читает, вдохновляемый звучанием слов:
— «Когда артиллерия уничтожала огневые точки противника, пехота…».
Матео говорит:
— Здорово! А у старика про другое… Я у него картинку видел, понимаешь, вроде как баран, только нос вот этакий…
Он мечтательно улыбается.
7Ночью улицы Альбасете похожи на окопы. Темно, ямы, гуськом идут люди с винтовками. Кто-то кричит, что есть мочи: «Это есть наш последний»… Ледяной ветер.
В большом грязном кафе тусклая лампа расплывается среди дыма. Солдаты дремлют, разморенные теплом. Вопль (так на востоке кричит муэдзин):
Севилья, башни и ласточки,
Севилья, моя отрада!
Это поет Пако — земляк и приятель Маноло. Стиснутый овчинами, старый болгарин вот уже добрый час, не отрываясь, смотрит на маленькую выцветшую фотографию.
— Es gibt ja genug Mädels auf der Weit…
— Sta bene!
— Le travail ça me connait…
— A ja jestem zdrôw, jak byk…
— Está borracho о qué?
Степан Ковалевич держит на коленях крохотную шахматную доску.
— Хочешь королевами меняться? Пожалуйста! Завтра еду назад, в Лас Росас.
— А нас перебрасывают. Твой ход. Что ты?..
Степан встал. Полетели на пол короли и пешки.
— Анте!
Анте Ковалевич не похож на брата. Степан высокий, широкоплечий, тяжелые металлические глаза, мясистый нос, седые усы. Анте лет на десять, моложе. Он худой, удивленно моргает близорукими глазами, из-под шапки выползают светлые локоны. Они расстались восемь лет тому назад. Это было в Загребе. За Степаном тогда ходили шпики. Они стояли возле освещенной витрины часовщика. Шел дождь. Степан сказал: «Шрифт я оставил Марвичу. Мать обними!» Рука была мокрой от дождя, а за мутным стеклом большая секундная стрелка кружилась по циферблату. Потом Степан уехал в Америку.
— Анте!.. Да откуда ты?
— Из Загреба. А ты?
— Я из Филадельфии.
— Трудно было выбраться. Через Сплит… Смешно, Степан, вот и встретились! Ты где?
— В четырнадцатой бригаде.
— А я в двенадцатой. Вчера из Мадрида.
— Мать как?
Анте молчит. А Пако не унимается:
Севилья, башни и вороны.
Севилья, моя могила!
Вальтер говорит Степану Ковалевичу:
— Послали из Картахены двенадцатого. Ясно, что кто-то спер. Мы должны уезжать, а куда мы поедем без винтовок? Я позвонил Санчесу. Он отвечает: «Не волнуйтесь, все уладится» — наверное я попал, когда он обедал. Придется тебе с’ездить в Валенсию.
Уходя, Степан говорит:
— Брата увидишь, скажи, что я уехал.
— Какого брата?
Степан рассказывает.
— Братишка, кажется, ничего. А мать умерла.
Вальтер вдруг вспомнил: Келлер дал ему утром письмо. Когда Степан ушел, он вынул конверт. Из Парижа… Наверное что-нибудь о Луизе. Может быть, переслали ее письмо?.. Вальтер улыбнулся, но тотчас отложил конверт. Ее убили, он знает, что ее убили! Он заставил себя прочесть письмо: «Мы еще не получили ответа насчет твоей жены. Как только что-нибудь будет, — я тебе напишу»…
Стучат. Вальтер поспешно сует письмо под бумаги.
Худой, смуглый француз. Глаза у него розовые: не то он спал, не то плакал. Вальтер его допрашивает:
— Имя?
— Бланшон Жюль. Двадцать три года. Металлист.
— Был безработным?
— Нет, я у Пежо работал. Я в день сорок пять франков зарабатывал.
— Состоял в какой-нибудь партии?
— Нет. Погоди!.. В «Красном спорте» — я вратарь в команде.
— Газеты читал?
— Больше насчет кино…
— Почему приехал?
Он удивленно смотрит на Вальтера:
— Я тебе сказал — я у Пежо работал… Токарь…
— Это все?
— А что еще?
— Как решил ехать?
— Очень просто, пришел Дарю, слесарь, рассказал про Испанию. Я в кино собирался. Мы с Люси договорились встретиться возле кассы. Я ей сразу сказал: «Еду»…
— Почему приказа не выполнил?
— Я сражаться приехал, а не чистить картошку.
— Не хочешь подчиняться дисциплине, твое дело. Завтра отправим тебя домой. Можешь итти.
Он не уходит. Он смотрит на Вальтера то возмущенно, то нежно. Наконец, он говорит:
— Провинился? Хорошо, посади меня под арест. А назад я не поеду. Ты думаешь, я сдуру приехал? Я все передумал, только об этом не стоит говорить… Отошлете назад, я застрелюсь, очень просто. А я мог бы фашиста убить…
Он не выдержал и вытер кулаком глаза.
— Пошли меня к ним… С динамитом.
— Завтра обсудим, что с тобой делать. Ступай.
Француз утер пальцем нос, поднял по-военному кулак и вышел.
Вальтер прикрыл рукой глаза. Он устал: Уэска, Мадрид, бригады… На минуту все в его голове смешалось: письмо из Парижа, Степан, француз. Он бормочет про себя: «вздор!».
Пришел лейтенант Пиве:
— Ну, что, допросил мушкетера?
— Допросил. Он теперь будет и картошку чистить. Хороший парень. Я его сверлю глазами, а самого смех берет… Мальчишка! Ковалевич здесь брата нашел — в двенадцатой…
Пиве смеется:
— У меня братишка тоже просится, только молод — шестнадцать лет. Мушкетеры!
Вальтер тихо говорит:
— А у меня брат предатель.
Четыре дня спустя батальон Вальтера выступил на теруэльский фронт. Разместились в нищей деревушке. Ветер, крупа, холодно. В темных домах боязливо трещат сырые поленья. Ни вина, ни кофе, ни мяса. Одни старики остались. Одеты они постаринке — коротенькие штаны, на голове платок. Штаб помещается в бывшем доме священника. Вальтер пишет: он едва сгибает пальцы, застывшие от холода. На столе огромная церковная свеча, украшенная розанами. Прикрывшись, фиолетовой сутаной, спит майор Каншин.
Каншин приехал в Испанию вместе с Вальтером. Шутя, он отрекомендовался: «Зверь редкой здесь породы — русский беляк».
Когда-то Каншин сражался в степях Кубани. Ему было тогда двадцать три года. В знойный день молодая казачка гладила его мягкие шелковые волосы и плакала. Потом она пошла к колодцу за водой, а он уехал. Как в песнях поют — «кудри»… Теперь он лысый. Он любил тогда стихи Блока. Любил танцовать лезгинку. Потом он попал в Турцию, набивал папиросы, плавал на призы, мыл в духане посуду. В Париже он поступил на автомобильный завод — делал поршни. Он сдружился с товарищами: вместе ходили на собрания, Каншин громче всех пел: «C’est la lutte funale»… Он женился на француженке. О прошлом он вспомнил только недавно, когда товарищи заговорили про Испанию. Он сразу сказал:
— Еду. Я, так сказать, прошел школу. Могу пригодиться.
Прежде он сутулился, брился раз в неделю: все считали его растяпой. А теперь разве кто-нибудь подумает, что он простоял тринадцать лет в цеху? Как будто всю жизнь человек воевал. (Вальтер ему сказал: «Это твоя третья жизнь». Он поморщился: «Первая»).
Свеча то и дело умирает: фитиль тонет в воске. Каншин проснулся. Он смеется:
