Олесь Гончар - Юг
Глоба проснулся, когда около него уже никого не было.
Стояла непроглядная темень, упорно сеял дождь. Глобе стало вдруг страшно. Он почувствовал себя выброшенным на безлюдную незнакомую землю. Вскочил на ноги и изо всех сил закричал в темноту:
— Эге-ге-гей!..
Стоял прислушиваясь. Но никто не откликнулся. Повернулся в другую сторону:
— Эге-ге-гей!..
А ночь молчала.
Тогда он рванулся и побежал. Разъезженная дорога захлюпала ему вслед.
Зачернели кусты терна на обочине. Откуда они взялись? Будто выросли тут, пока Глоба спал. Ведь раньше он их не видел.
Глобу пронизал страх. Ведь это было так глупо, так нелепо… Как раз тогда, когда он, доброволец, жаждал боя, когда все карманы набил новенькими патронами!.. Рота пошла форсированным маршем, рота пошла, наверное, в бой, а он… что скажут о нем товарищи! Беглец? Дезертир?.. Это пугало больше, чем смерть.
И он бежал, бежал, придерживая ремень винтовки.
— Стой! Кто такой?
Перед ним выросли из темноты две фигуры в касках.
— Свой.
— Кто свой? Куда чешешь?
— Отстал… Не разбудили… Догоняю своих…
— Догоняешь! — засмеялись двое. — Где ж ты их будешь догонять? Они ведь на передовую…
— И я…
— А ты чешешь в тыл!
— Что вы? — Глоба обмер. — В тыл?
Двое снова рассмеялись и спросили, из какого он подразделения. Оказалось, что все они из одного батальона.
— Поворачивай на сто восемьдесят градусов, — сказали Глобе. — Давай с нами. С нами не пропадешь. Мы тоже догоняем.
Эти добрые души отстали еще на предыдущем привале. Но они надеялись скоро догнать своих и не особенно тужили. Возможно, потому, что их было двое: вдвоем всегда легче.
Когда они догнали батальон, начинало светать. Горовой уже, очевидно, знал о том, что в роте потерялся боец. Лейтенант все время оглядывался. Увидев своего командира, Глоба еще издали радостно закивал ему. Хотелось броситься на шею, как родному.
Горовой, стиснув зубы, остановился у края дороги.
— Где бродили, Глоба? — накинулся он на бойца.
— Отстал, товарищ лейтенант… Не услышал…
Командир смотрел на него с ненавистью.
— Не слыхали! Оглохли! — Горовой грубо выругался. — Враг уже Днепр переходит, а вы все не слышите!.. А тут… отвечай за вас…
— Товарищ лейтенант… — Глоба хотел объяснить.
— Шире шаг! Догоняй!
Глоба прибавил шагу. Ему было тяжко и больно. Он не привык, чтобы с ним так обращались. Его, седеющего инженера, как будто высекли. Хотелось повернуться к этому беспощадному юноше, объяснить ему, как это случилось.
Однако Глоба знал устав и ничего не сказал. А слова лейтенанта врезались ему в сердце.
Временами он старался по-своему оправдать резкость молодого командира. Ведь то были дни такого высокого напряжения! Трудно подчас было владеть собой. И ничего необычного не было в том, что этот юноша с воспаленными, красными глазами так жестоко пробрал одного из своих подчиненных. Знал ли молодой командир, что этот пожилой, тихий боец еще три месяца назад обучал в институте сотни таких же, как лейтенант, зеленых ребят? Но в конце концов что было Горовому до того, чем занимался Глоба до войны: был ли он уважаемым инженером, или хлеборобом, выдающимся или малозаметным человеком? Лейтенант знал только Глобу — бойца своей четвертой роты, за поведение которого он отвечает.
Через несколько дней Горовому доложили, что боец Глоба сильно обгорел. Лейтенант помрачнел:
— Как же он?
Рассказали, что на окоп Глобы шла вражеская танкетка. Боец выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, поднял над головой, чтобы швырнуть, и в этот момент о нее звякнула пуля. Клубы пламени окутали Глобу, ворвались а окоп. Можно было ждать, что боец выскочит из окопа — а это было бы верной гибелью. Но он не выбросился на поверхность под вражеские пулеметы. Стоял в тесном окопе, по грудь в огне. Протянул руку, выхватил из ниши другую бутылку.
— И что? — глаза лейтенанта вспыхнули.
— Попал!
— Чудесно, — облегченно вздохнул Горовой; он теперь даже пожалел, что накануне обошелся так строго с этим бойцом.
Вечером лейтенант в числе других потерь списал и Глобу, не надеясь уже больше встретиться с ним.
IIIВ институте Горовой не сразу решился подойти к слепому доценту. Встречаясь с ним в коридоре или на лекции, офицер всякий раз чувствовал себя неловко. Почему-то Горовой до сих пор помнил горький случай на марше.
Но одновременно он и гордился тем, что командовал когда-то такими людьми. Кто были они, те десятки его бойцов, молодых и пожилых, которые молча рыли окопы на рубежах сорок первого года, которые по одному слову его команды поднимались в атаку, готовые на смерть? Может быть, там были прославленные трактористы и шахтеры, поэты и инженеры, как этот уже седой теперь кандидат технических наук, что стоит сейчас за кафедрой и напамять диктует слушателям десятки сложнейших формул? Может быть… Но тогда Горовой не мог хорошо приглядеться к каждому из них. Это была стрелковая рота первой линии, и люди в ней задерживались недолго. И пусть простят ему недостаточное внимание живые и павшие!
Да, то был один фронт, это — другой. И что же удивительного в том, что сейчас перед Горовым стоит один из его прежних рядовых, стоит за новой кафедрой, высоко держа голову, иногда склоняя ее набок. Каждое его слово аудитория ловит на лету.
А ловить трудно. Иногда Горовому кажется, что он так и не сможет одолеть всего. Вот так будет биться, биться и все-таки останется позади. Не до теоретической физики было ему, когда он крался с бойцами через минированное поле к первой линии вражеских траншей… А сейчас… Иногда кажется, что это уже свыше его сил. Порой хочется махнуть рукой и искать себе другое место.
С Глобой он уже имел несколько бесед, и ни разу преподаватель даже не намекнул на тот, давний эпизод.
«Может быть, он забыл? — думал временами Горовой. — В конце концов это была мелочь… Вспышка. Потому что, если бы Глоба таил в себе обиду, разве мог бы он с такой сердечной, искренней симпатией относиться к нему? Где-то, на чем-то это сказалось бы».
Однажды Горовой с девушками-однокурсницами был у Глобы на консультации. Вначале девушки спрашивали Дмитрия Ивановича. Потом, по своему обыкновению, он сам стал их спрашивать, определяя, насколько хорошо освоен материал.
Дмитрий Иванович сидел за столом прямо, подтянутый, в черной гимнастерке, застегнутой, как всегда, на все пуговицы. Его лицо в рубцах все время подергивалось.
Девушка, которую спрашивал Глоба, не смогла ответить. Он спросил другую.
— Вы, Ясенецкая.
— Тоже… не знаю… — замялась Ясенецкая.
— А вы, Горовой? — вежливо продолжал преподаватель. — Может быть, вы знаете?
Горовой поднялся краснея:
— Знаю.
Собственно, он тоже как следует не знал этого вопроса, но как-то язык не повернулся сказать «нет».
— Пожалуйста, — сказал Глоба.
Лицо его прояснилось. Даже не видя вышколенного, стройного своего командира, он все же, видимо, гордился им перед присутствующими. Девушки перешептывались, глядя на этих двух фронтовиков. Как-то не замечали они в этот момент, что перед ними инвалиды. Казалось, это крепкие дубы, обожженные внезапными молниями.
Горовой нервничал. Сбился и начал вторично. Дмитрий Иванович слушал терпеливо. А Горовому казалось, что он несет какую-то бессмыслицу. Наконец Горовой со злостью махнул рукой:
— Всё!
— Что всё, товарищ Горовой? — преподаватель встревожился.
— Оставлю… Брошу институт.
— Что вы сказали? — Глоба медленно поднялся. — Что вы сказали, Горовой? Повторите.
— Я опоздал на четыре года. А теперь… не догонишь.
— Не догоните? — почти закричал доцент, руки его дрожали на столе. — Не догоните?
Девушки шептались.
— Выйдите… на минуту, — нетерпеливо обратился к ним доцент. — Выйдите!
Студентки вышли.
— Что это вы надумали? — раздраженно зашептал доцент. — Хотите искать легкого пути? Тут трудно? А помните…
Горовой почувствовал, что Глоба заговорит сейчас о том, давнем случае. И Глоба заговорил:
— Помните ту адскую ночь в степи?..
— Помню.
— Помните, как я отстал, как вы мне…
— Помню.
— А помните слова, сказанные вами тогда? «Не слыхали… Оглохли… А тут — отвечай за вас…»
— Помню.
— И я… тоже помню. Вы меня тогда многому научили, товарищ Горовой. Вначале я был глубоко обижен, а позже… Позже, думая о вас, я оправдывал ваше поведение. Вы отвечали за нас, бойцов, перед Родиной. Нынче мы, волею Родины, поменялись местами. И разве сейчас я не отвечаю за Горового? Разве мне не будет больно, если он отстанет, если он бросит науку? Скажите, как я должен буду назвать такой ваш поступок?
Горовой молча стоял перед Глобой навытяжку.
