Александр Исетский - Буран
Заныл зуммер телефона. Не отрываясь от игры, Гешке берет трубку и рассеянно слушает. Дежурный по комендатуре, волнуясь, докладывает капитану, что с поста у Каменных Горушек поступило сообщение о подозрительном шуме, доносящемся с болота. Возможно, что около Кондратовки снова появились партизаны. Капитан раздраженно кричит в трубку:
— Надо поменьше пить вина — не будет мерещиться. В моем районе партизан нет.
Бросив трубку на аппарат, Гешке тупо глядит на доску.
Он едва вывел из-под удара своего последнего коня и теперь злится, что этот мальчишка не позволяет ему сегодня не только нападать, но ход за ходом взламывает его оборону и создает сильную угрозу на королевском фланге.
Новый вызов по телефону опять оторвал Гешке от игры. Он схватил трубку.
— Да, Гешке. Ну, Гешке, черт возьми! Какой олух висит на проводе?! Слышу, слышу, ну, в чем дело? Нет связи с Вальтером? Так что я тебе линейный надсмотрщик? Вот я проучу вас... Где Иоган? Что? Где Иоган? Алло! Алло! У, черт! Франц! — крикнул капитал денщика. — Пойди и узнай, какой олух сегодня сидит на коммутаторе, и чтобы немедленно мне дали связь.
В комнате наступила тишина. Наморщив лоб, Гешке уставился на доску. Положение его было безнадежно. Но вдруг лицо его прояснилось, он вскинул на Вовку злорадно сверкающие глаза.
— О, твой ферзь, как стрекоз, прибегает с белый на черный поле. Так полагается в русской партии? Хи-хи-хи...
Поправляя фигуру, Вовка сказал:
— Это вы сдвинули проводом, когда говорили по телефону. При чем тут русская партия?! Можно проверить, что ферзь не мог тут оказаться. Когда вы сходили конем отсюда сюда, мой ферзь стоял...
— Не надо проверять! Ясно! — и капитал Гешке зло выругался.
Было очевидно, что он, придравшись к случайно сдвинувшейся фигуре, решил прекратить явно проигранную для него партию. Но на этот раз Вовка не хотел уступить и, побледнев, стал доказывать свою правоту, хотя и понимал, что это бесполезно, что гитлеровец все равно продолжать игру не будет и выгонит его.
«Как это некстати вышло, — нервно дрожа, досадовал мальчик. — Не надо было мне так поспешно напирать на него. А теперь может сорваться наша операция. И чего они медлят?»
Володя тоскливо глянул в окно и вздрогнул — из черного квадрата рамы на него весело смотрел Ефим Щепет и подмигивал: — «Действуй! Мы тут».
Мальчик встал и, зло ликуя, закричал пронзительно:
— А все равно мат! Мат вам, гады!
Эсэсовец крикнул: «Франц, ко мне!» и бросился к роялю, на котором лежал его парабеллум. Но в этот момент дверь распахнулась.
У Эриха Гешке сразу отвалилась нижняя челюсть, он медленно поднял руки.
— Ну, молодец, Володя! — опуская пистолет, сказал Ефим Щепет. — Мат ты ему закатил мировой. Забирай свои боевые шахматы. Пойдешь теперь с нами, в отряд.
Меж тем, Василь Бочар вытолкал из спальни простоволосую, обезумевшую от страха «медхен Вильгельмину».
На улице яростно затрещала стрельба.
В поселок ворвались партизаны.
Микита Маленький
Семен Викторович проснулся необычно рано.
Сегодня на его плечи легла тяжелая забота о большом расстроенном хозяйстве Лежневского колхоза, председателем которого он был вчера избран. Ему хотелось до утренней разнарядки набросать план, обдуманных еще с вечера, неотложных хозяйственных работ по артели.
Вышел Семен Викторович на улицу, когда по темно-синему мартовскому небу еле-еле начинал разливаться из-за дальних лесистых увалов тихий и бледный румянец зари.
Проходя мимо сельской школы, остановился и с теплой улыбкой оглядел высокое здание с широкими окнами. Всего несколько лет назад в такой же сельской школе он был учителем, преподавал биологию. Перейдя на работу в областной отдел народного образования, Семен Викторович Гусельников покинул родную школу. И вот, охотно отозвавшись на призыв партии, он снова оказался на селе, но уже в иной роли.
Спустившись с горушки к центру села, Семен Викторович увидел около сельмага грузовую машину. Двое грузчиков таскали в магазин товары, а шофер лежал под машиной, исправляя что-то в моторе. Грузчики вышли из магазина, и один из них поспешил на помощь шоферу, подавая ему инструменты. Второй остановился на крыльце, смачно сплюнул, хрипло кашлянул и, шмыгнув рукавом по губам, сошел к грузовику.
Был он малоросл и тщедушен. В рваной кацавейке, из которой то тут, то там торчали клочья загрязненной ваты, в затрепанных, чиненных на коленках штанах и в стоптанных ботинках без шнуровки, он зябко поеживался от морозистого утренника, втягивая в плечи кудлатую головенку с торчащей на макушке кепочкой козырьком набок.
Шофер завел машину, и грузовик медленно, чихая и скрежеща, отъехал от магазина. Кудлатый мужичонка схватил с дороги измызганную в грязи и масле шинельку, служившую шоферу, видимо, подстилкой, и с сиплым криком побежал за грузовиком. Грузчик в кузове обернулся на окрик и, поняв, в чем дело, отрешенно махнул рукой.
Мужичонка остановился, раскинул перед собой шинельку одной стороной, оценивающе оглядел, перевернул на другую сторону, встряхнул раза три, накинул на плечи и, поправив кепочку, деловито зашагал по улице.
— Кто это такой? — опросил Гусельников продавца, запиравшего магазин.
— А ваш колхозник. Кольцовка с товаром завсегда к нам на рассвете подъезжает. Почуткой — только гукнут — он тут. Ну, поможет разгрузиться, подашь ему стакашек, он и радешенек.
— Зачем же вы этими стакашками его приваживаете?
— А мне что? У Агеня грыжа тягости-то таскать. — И, независимо взглянув на Гусельникова, продавец ушел во двор магазина.
Семен Викторович возмущенно посмотрел ему вслед и пошагал через улицу к колхозной конторе.
— Чего-то рановато пожаловал новый хозяин, — приветливо встретила председателя сторожиха Грапа, топившая печи.
— Как говорится, взялся за гуж, так...
— Да уж это известно. Я ведь не пеняю вам. Ране-то, к слову так и говаривали: не пеняй, что зятек рано ложится, пеняй, когда поздно встает. Пожалуйте, проходите в свой кабинет. Я там прибралась.
В сутолоке перевыборов, приема артельного хозяйства от бывшего председателя Семен Викторович как-то не обращал внимания на обстановку этой комнаты, громко названной «кабинетом».
Сейчас он оглядел ее, неприглядную, обставленную по стенам старенькими скамьями, пестро заклеенную выцветшими плакатами, с шатучим канцелярским столиком, и остановил изумленный взгляд на голландской печи в углу. Нормально круглая в первом звене от пола, во втором — она переходила в уродливую пузатость, а в третьем звене снова стройно выравнивалась. Эта несоразмерная, дикая пузатость печи поразила и как-то встревожила Семена Викторовича. Он позвал Грапу и спросил о причине такой уродливости.
Грапа засмеялась:
— А это у нашего печника такая мода. — И позвала председателя посмотреть печку в бухгалтерии.
Здесь у печи были правильно круглые оба нижние звена, но опять-таки пузато вспучено верхнее. Печь выглядела настолько несуразно, что Семен Викторович неудержимо расхохотался.
— И к каждой его печке, — продолжала объяснять Грапа, — свои прозвища приклеились: Зобатая, Кургузая, у вас в кабинете — Брюхатая, а эту вот Обабком прозвали.
Закатываясь хохотом, Семен Викторович перешел в свою комнату и тут, взглянув на печку, вдруг оборвал хохот и с обеспокоенностью спросил:
— А этот ваш печник, нормальный?
Посерьезнела и сторожиха.
— Да, окромя вот таких печек, ничего будто, вроде как все. Сызмальства я его знаю. Соседи мы домами-то были. Даже после первой его солдатчины сватался за меня. Ну, чего-то только не приглянулся он мне. Так он был и добросердечный, и веселый, и ласковый, но только против меня росточком маловат. Тогда ли еще или опосля прозвали его Микита Маленький. Так до сих пор за ним это осталось. Ну, все ж таки одна девка-перегодок пошла за него. А он к тому времю-то какой-то ересливый стал, несусветный спорщик и просмешник. И выпивать приспособился. Выпьют с мужиками ли, или где в гостях, втешется в спор да в личную критику, его, конечно, бить. Шибко избивали, в кровь. А он одно кричит: пить — так Микита Маленький, налить ему по маленькой, а бить — так бьете, как большого. И уже не знаю, самому ли ему пало в голову или Ефросинья умолила, перестал компанеиться с мужиками, не то что выпивать совсем бросил, а втихаря это у него теперь происходит.
— Ну, а как работник каков он?
Грапа, помедлив и присев на лавку, заговорила раздумчиво и тепло:
— Не знаю, не пойму я, что с ним сделалось. Дня без работы его не помню. И в единоличности, до колхозного-то строю он об работушку бился, и в колхоз с первым десятком вошел. Правда, по бедности, кроме хомута и седелки, в пай принести ему было нечего (лошаденка-то у него допреж того изгибла). Да нет, постой-ка, еще телушку Ефросинья с ревом привела. Жалко ей было. Девчонка у нее маленькая росла. Ну, так и в колхозе-то Микита до семи потов пластался, работал, кажись, жаднее, чем в единоличности. Он ведь у нас, если по правдости-то сказать, мастер на все, золотые руки. Доймет его нужда-то, сбежит из села на сторонние заработки — глядишь, столяром вернулся, а то кровельщиком, либо маляром. Смотришь, какой-то стекольщик у соседей рамы чинит, побежишь к себе зазвать, ан глянь — так это опять же Микита с новым мастерством из города воротился. Убегал он не одинова и из колхоза, когда с согласия, а больше самовольно. До исключения дело доходило. Как сбежит эдак-то, заорут, закричат, исключить, выбросить! А как он объявится — его-то работы накопится невпроворот, — так об исключении-то уж помалкивают, и протокол у них куда-то запропастится, давай только, Микита Афанасьевич, выручай.
