Сергей Сартаков - Гольцы
Богатства Сибири пленили многих. Денежные тузы и просто аферисты и прожектеры осаждали царские департаменты и министерства, добиваясь прав на владение землей и недрами Сибири. Здесь было привольно. Не нося на голове короны, здесь можно было стать царем, делать что хочешь, брать сколько хочешь. Крысиным нюхом учуяв добычу, прямыми и окольными путями пытался проникнуть сюда иностранный капитал: изранить землю, обесплодить, опустошить и, если не суметь на ней остаться навсегда, утащить то, что успеешь.
Широкой лентой прорезал всю Сибирь Московский тракт. Зажелтели на склонах хребтов обнаженные лопатами пески; в глубоких распадках над шумными ручьями надвинулись горбатые мосты. Деревья разбежались прочь. И, как бы оберегая дорогу от нашествия лесных великанов, по бокам цепью вытянулись полосатые столбы. По тракту, звеня колокольцами, теперь мчались фельдъ-егери, почтовые тройки, змеились обозы с товарами, а по обочинам тракта сидели и стояли, разглядывая весь этот чужой для них мир, грязные, взлохмаченные, обреченные на рабскую жизнь, бредущие по этапу в ссылку колодники.
За последнее время особенно много было среди каторжан политических ссыльных. Они стали рабами за то, что восстали против рабства. И всякому полагалось свое: царю и дворянству — богатство и власть, народу — нищета и бунт против власти, бунтовщикам — кандалы и Сибирь.
Дороги связали Сибирь с европейской частью России. Еще оживленнее пошла торговля. Шире развернулись таежные промыслы. На открытых еланях затрещала целина, взрезанная стальными плугами. Задымились трубы первых простеньких заводов.
Древние постройки в городах обновились. На месте прежней крепостцы-острога, обнесенные высокими палями — вплотную поставленными заостренными столбами, — выросли кирпичные корпуса пересыльных тюрем. Вместо землянок, курных избенок казачьих дружин закраснели, зазеленели железными крышами прочно отстроенные дома купцов, промышленников, церковнослужителей. Среди них белели каменные стены царских учреждений. А дальше разбежались вкривь и вкось налепившиеся хибарки самого разнообразного люда: и крестьян, и мещан, и людей, лишенных всякого звания, — поселенцев. Одни пахали землю; другие ловили рыбу, промышляли зверя в окрестной тайге; третьи «ходили» с обозами купеческих товаров; четвертые — «в добрый час» — грабили эти обозы. Кому была забота о благоустройстве города? Государева казна, истощенная содержанием придворной челяди да беспрерывными войнами, для этих целей была закрыта. Купечество, лопатами сгребая барыши, считало вредной затеей сорить деньгами, замащивать пыльные и грязные улицы города. А с разного мелкого люда много не возьмешь: одна шкура на нем — и та тонкая. И тонули сибирские города в грязи, задыхались в пыли, без мостов, без тротуаров, хотя кругом высились громады горных кряжей, заросших крупными смолистыми борами.
Да, Иван Максимович был, конечно, прав, ругая городок. Шиверск был действительно город не из лучших.
Дрянной городишко! — повторил Василев, заботливо оглядывая супругу. — Люся, ты не ушиблась?
Немного стукнулась, — сердито ответила Елена Александровна.
Иван Максимович нежно притянул ее к себе. Звонкие голоса девчат, распевающих во все горло задорные песни, мешали разговору. Гремели бубенцы, хрипели взмыленные кони, вихрилась под колесами пыль. Нестерпимо яркие лучи солнца, красного, как раскаленное железо, били прямо в глаза, заставляя щуриться и отворачиваться.
Эй-ля! Эй-ля! Берегись! — вдруг закричал кучер с передней коляски.
Из переулка выскочил Порфирий, без шапки, в разодранной до пояса косоворотке. Размахивая руками, он метнулся навстречу свадебному поезду.
Ах, чтоб тебя!.. — выругался кучер, осаживая жеребца.
И не успел. Оглобля ударила Порфирия в голову. Он упал ничком под копыта лошади. Задние упряжки с разбегу наезжали одна на другую, загораживая дорогу во всю ширину. Скрипели и трещали коляски, истерично взвизгивали женские голоса. Из ворот выбегали любопытные.
Задавили, задавили, нечистые! — вопила бабка Аксенчиха, высунувшись из окна углового дома. — Дуньча, Дуньча, беги скорей глядеть: человека задавили!
Дуньча, наскоро запахнув кофтенку, выскочила в во-рота. У передней коляски копошилась толпа.
Давай, давай сюда! — слышались голоса.
Отведи жеребца-то!
Доктора надо, доктора! Где доктор?
Марья, беги за доктором!
Оборачивай, оборачивай мужика вверх лицом…
Вычищай грязь из носу, — может, очухается.
Порфишка, ей-богу, Порфишка!..
Он…
Сыпни землицы в рану, кровь задержи…
Иван Максимович, оставив Елену Александровну в коляске, протискался вперед об руку с городским головой Барановым.
Откуда- его нелегкая вынесла? — сказал Баранов, разводя руками.
Боже мой, боже, какое несчастье! — поглядывая на толпу, говорил Иван Максимович. — Это же мой… я нанимал его рубить лес. Как он здесь оказался? Такой торжественный день — и вдруг… Неужели ничего нельзя сделать, Роман Захарович?
Черт его знает, — покачал головой Баранов, — я не доктор. Пожалуй, он еще живой, хотя садануло его крепко. Надо разыскать Мирвольского.
Боюсь, что нет его дома, — сказал Иван Максимо-
вич— Я приглашал его, он отказался, отговорился сроч-
ным вызовом в село. Ах, боже мой, такой день…
А, ничего! Отойдет. Сам виноват — под копыта по-
лез. Только все-таки куда же его девать? — оглянулся Ба-
ранов. В больницу везти далеко. Надо бы найти хоть
фельдшера. Эй, кто тут знает, где Лакричник живет?
Я, дяденька, сбегаю, — вызвался из толпы какой-то мальчишка. — Он всегда в эту пору в трактире сидит.
Аксенчиха протиснулась вперед.
Тащите к нам, да скорее: не погибать живой душе на дороге… У, лиходеи!..
6
На дворе Василева глухо тявкнул старый, в проплешинах пес. Подозрительно скосив голову, он настороженно прислушивался к непонятному шороху в подворотне.
Дом Ивана Максимовича, выстроенный еще дедом его, Петром Демьяновичем, в то время, когда Шиверск принимал только начальные контуры, оказался теперь на окраине — и Даже не города, а слободы: он стоял фасадом к пустырю. «Парадные» ворота двора выходили на широкую поляну, заросшую бурьяном. Поляна тянулась вдоль протоки. В эти ворота редко въезжали — нужно было делать большой объезд. Василев соорудил другие ворота, в улицу, менее красивые, но более удобные, хотя при этом оказалась нарушенной планировка усадьбы. Но все это было сделано так, между прочим. Иван Максимович облюбовал новую усадьбу в центре города и получил согласие городской управы на застройку ее. Решив сыграть свадьбу пока еще в старом доме, нанял Порфирия с Егоршей нарубить и приплавить добротного листвяку, так чтобы хватило на все постройки вместе со службами.
Шорох, смутивший пса, слышался по ту сторону парадных ворот.
Прошел дворник Никита. Почесываясь, постоял у навеса, перебросил в угол старую слегу, заглянул в нолу-бочье с водой и поманил к себе пса.
Атос, ну! — хлопнул Никита по коленке. — Иди сюда! Хлеба дам.
Атос сыто вильнул хвостом и, плотнее прижавшись к земле, потер лапами нос.
А, зараза, — усмехнулся Никита, — не хочешь? Где тут, когда куриными кишками прямо завалили! Вон они, так и лежат в корыте. Э-эх, брат, не житье тебе, а масленица. Кабы так нам да каждый день!
И Никита уселся на лиственничный чурбан, поглядывая на раскрытые окна дома. Там в смятении бегает по комнатам мать новобрачного Степанида Кузьмовна, тащит то графины с вином, то высокие стопы тарелок. Мелькает седая борода Максима Петровича. Толкутся и спорят стряпухи. Надоели сегодня за день, все время из ворот да опять в ворота.
А сейчас, слыхать, на дороге тоже собираются люди. Шумят, разговаривают, смеются.
Лушка, а что, в те ворота, видно, въезжать станут?
Ну, в те! Неезженой-то дорогой?
Неезженой! Сама ты неезжена! Мимо конюшни, что ли, молодых повезут?
А что им станется?
Грязно мимо конюшни.
Никита лениво потянулся и встал. Но в этот момент донеслись от протоки разудалые звуки гармошки; нежными переливами звенели колокольчики; простуженными басками вторили бубенцы. Им вдогонку хрипели замученные собачьи голоса.
Никита поправил опояску, одернул рубаху и бросился к дому. Атос поднял голову и оскалил зубы, недовольно ворча. А шум все нарастал, становился громче и наконец, вырвавшись из переулка, широкой лавиной покатился прямо ко двору. В доме, бестолково перебегая от окна к окну, засуетилась Степанида Кузьмовна. Размашисто и нервно крестилась, оправляя свободной рукой вышитое красными квадратиками льняное полотенце, которым было накрыто блюдо с хлебом и солью.
Батюшки, батюшки, — шептала она, — ведь едут, едут, голубчики! Да вот же они! Максим Петрович, отец! — тормошила она своего мужа. — Ну, чего ж нам сейчас надобно делать? Никита, Никита, — кричала в окно дворнику, — что же это ворота до сих пор закрыты? Отворяй скорее! Что это мы ровно от врагов заложились? Гостюшки милые, да пожалуйте с нами ко встрече, ко встрече! Максим Петрович, выходи! Встречай скорее!
