Владимир Добровольский - Текущие дела
Трибуна Булгаку пришлась не по росту — согнулся, чтобы с микрофоном вровень, и локти положил, а потом и прилег — на локтях. Прочие, предыдущие, тоже похожую позу принимали, но тех Должиков миловал, казнил — своих. Кому ж их казнить, как не ему?
К Булгаку он был вообще не расположен — предубеждение какое-то существовало. Манеры? Ну, этого не позволил бы себе: о нутре по манерам судить. Но что-то было такое — не явное, а скрытое, безотчетное: талант, не придерешься, а так и подмывало придраться.
— Давай-ка послушаем, — сказал он Подлепичу. — Чего там твой рабочий класс преподнесет нам новенького.
— О личных клеймах будет говорить, — предположил Подлепич, да так, словно заранее это ему известно.
Однако не складывалась у Булгака речь. Он был мастер подпускать шпильки, а на трибуне, как и в слесарном деле, шпилька, бывает, тянется, резьба негодная, да и не пришлось, видно, ему напрактиковаться в ораторстве.
Но как-никак — свой, представитель участка КЭО, а Должиков был патриотом и не скрывал этого.
— Он у тебя всегда так мекает? — спросил у Подлепича.
А у того по глазам нынче ничего не прочтешь: пусты, льдисты, — поковырял пальцем в ухе (привычка после ушной хвори), тряхнул головой, будто в ухо вода набралась, сказал как бы примирительно:
— Ничего. Выпутается.
Эх, не рядом был Должиков, а то бы помог: коль помянута сознательность, дальше веди — к трудовой дисциплине, к рабочей чести. Начал Булгак с личных клейм, — Подлепич, кстати, как в воду глядел, — но затем занесло его, Булгака, куда-то к черту на рога, забыты были клейма, и тут уж сам черт не разобрал бы, что Булгак предлагает: то ли усилить контроль, то ли ослабить, и выходило у него, что на участке КЭО только слесари-дефектчики работают в полную силу, потому что после них возвращается двигатель на испытательную станцию, и там сразу видно, устранен ли дефект, а слесарям контрольного осмотра можно — тяп да ляп, авось БТК пропустит и на контрольно-испытательной станции, на КИС, двигатель не подпадет под выборочную проверку.
Маслыгин заерзал в президиуме, отодвинулся от стола, вновь придвинулся, выложил ладони на стол, пальцы у него зашевелились, словно наигрывал, барабанил по клавишам, — и враз кончил играть, оторвал руки от клавиш, не вытерпел, вставил свое слово:
— Разреши, Владик, перебью. Вернемся-ка к личным клеймам, а то неясно. Ты против, что ли?
Со стороны поглядеть — держался Булгак доблестно на трибуне, но голос выдавал его: так певец незадачливый пускает петуха.
— Наоборот! Наоборот, Виктор Матвеевич! — прокашлявшись, сказал он тверже. — Из чего вы вывели?
— Из того, что клейма эти у тебя не прозвучали, — ответил Маслыгин, шевеля пальцами, перебирая невидимые струны, и голову набок склонил, будто вслушиваясь, звучат ли. — У тебя недоверие и к формам контроля, и к формам доверия, извини за неуклюжую форму. Я пока еще тоже не готов возражать тебе членораздельно, но, по-моему, личное клеймо рабочего и есть взаимосвязанность, или, можно сказать, единство этих двух, которые я назвал, противоположных друг другу форм. И еще, мне кажется, у тебя, Владик, что-то наболело, а ты скользишь по касательной, по периферии. Ты спокойнее, мы тут — в своем кругу.
Он, Должиков, Маслыгина недолюбливал за это самое порханье от цветка к цветку. Был человек на месте — на испытательной станции, а ушел в техбюро — мотористов убавилось, технологов не прибавилось; теперь — партработа, ответственное поле деятельности, почет и уважение, но спрос особый, не порхай, не суетись; ну ясно, за широкой спиной Старшого все сойдет.
— Дайте человеку высказаться! — бросил гневную реплику Должиков. — Не прерывайте! А ты, председатель, веди собрание.
При всем честном народе отчитал он секретаря партбюро, а также предцехкома, и никого это не озадачило — привыкли. Он вовсе не добивался дешевых аплодисментов, не выставлял себя, независимого, завоевавшего чрезвычайные права, напоказ народу. Ему иной награды не требовалось, кроме той, которой удостоили его: резкую реплику приняли как должное. И предцехкома принял ее так, и Маслыгин.
В своем кругу, в своем доме.
Еще год назад, да что там год! — месяц! и месяца не прошло! — дом этот был у него единственный: не станешь же величать домом пустую квартиру, — а ныне (приснилось, ей-богу, приснилось!) прибавился дом другой, и уже, черт возьми, обжитой, проснешься, и в жар бросает: не приснилось же!
Это он вознесся на минуту в небеса, оторвался от земли, а Подлепич — рядом, на земле, и несет свой крест. Стыдно было возноситься при Подлепиче.
Говорил Булгак, что не хватит регламента, — так и вышло.
— Продлите ему! — потребовал Должиков, как бы от имени масс — Товарища сбили! Ставьте на голосование!
6
Где-то она работала, на каком-то заводике, а училась с Маслыгиным в вечернем институте, и, когда закончили, получили дипломы, Маслыгин перетянул ее на моторный, — это потом выяснилось.
А Должиков столкнулся с ней впервые в цехе, в том закутке, где двоим не разойтись: цепной подвесной конвейер, подающий испытанные мотористами дизели на участок КЭО, был закольцован, и некоторые отрезки этого кольца пролегали в узком ущелье подсобных цеховых пролетов.
Он сразу приметил: да-а! Ничего не скажешь, шикарная девица, — откуда взялась? Стоял февраль на дворе, вьюжило, и если бы — из управленческого корпуса, то в одном халатике, рабочем, не пришла б. Халатик был на ней коротенький, кокетливый, облегающий, по заказу, что ли, шитый, и туфельки — на том еще, тяжеловесном с виду каблуке, и ножки, и коленки, и все такое прочее, — по высшей категории. Ему простительно было: свободен, не стар, женщин всяких повидал на своем веку и знал в них толк. Такой нескромный взгляд, нескрытый, откровенный, грубоватый, он всегда себе прощал. Он не был груб в обращении с женщинами, — напротив! — а мысли всякие — что ж! — это оставалось при нем. За мысли не судят. И за то, как поглядишь, — тоже. И вряд ли она заметила, как он поглядел на нее.
У него получалась странность: женат никогда не был и женщин — заводских, по крайней мере — упорно сторонился, и на заводе считали его закоренелым женоненавистником и черт знает кем еще, и он поддерживал такое мнение о себе, поносил женскую породу за болтливость, коварство, ограниченность, превознося всяческие мужские достоинства, но на самом деле высоко ценил истинно женственное, душевное, легко обнаруживаемое, что из мужчин приходится выкачивать, как нефть из глубокой скважины. С мужчинами он был сдержан, осторожен, зря близких знакомств не заводил, а с женщинами сходился легко, без разбора, — лишь бы на стороне, чтобы не попасть в поле зрения заводских кумушек. А не женился он по своей вине и, уж конечно же, не по вине тех многих, на ком собирался жениться: искал свой идеал и не находил; кто слишком долго ищет, обычно тот и не находит.
Вот такой он был идеалист, когда впервые эта новенькая стала у него на дороге в узком проходе между глухой стеной и тихонько плывущими, мерно покачивающимися на крюках дизелями.
Он был джентльмен, прижался к стене, уступил ей дорогу.
Теперь ему близко видно было ее светлое, с мягкими, вызывающе правильными чертами лицо, и светлые, смеющиеся и оттого, наверно, узкие глаза, и губы, не накрашенные, но яркие, вырезанные, как по лекалу. Да-а! На уровне мировых стандартов! Была она, однако, слишком уж молода для него, он сразу это увидел, и даже по-пустому пошутить с ней, сделать вид, будто заигрывает, служило бы не к его чести.
Ей что! — могла и пошутить: протиснувшись кое-как, с трудом проскользнув мимо него, она покачала головой, рукой описала полукружие, глазами смеющимися показала, что надо ему худеть.
Он тоже, и в шутку и не в шутку якобы, ответил ей горестным кивком: что надо, то надо. Она пошла себе, — да-а! ничего не скажешь! — он посмотрел ей вслед, вздохнул и тоже пошел.
Зеркал у них на участке не водилось, он специально отправился в соседний корпус, в туалетную, и там, ставши боком, оглядел себя: не так уж, чтобы очень, но брюхо выпирало. В обед он первого взял половинку и, против обыкновения, на хлеб не налегал. А отобедав, подсел к Маслыгину за столик, осведомился о новостях, спросил, кто эта синеглазенькая новенькая, что шастает по цеху. Маслыгин сперва не мог сообразить, о ком речь, но все же догадался. «Светлана, — сказал он. — Табарчук. Вот сватаю технологам, не знаю, приживется ли». — «Гляди, сват, Нина задаст тебе перцу». — «Безопасно, — сказал Маслыгин. — Я красавицами любуюсь, но влюбиться не способен». — «Красавица, говоришь? — схитрил Должиков. — А я и не приметил. Приметил только, что пацанка еще и кольца на пальце нет». — «Старая дева, двадцать пять уже, — сказал Маслыгин. — А ты чего это? Лед, что ли, тронулся?» — «В моих годах, Витя, — ответил Должиков, — вечная полярная ночь».
