Андрей Платонов - Сокровенный человек
— Ничего, — говорил недовольный матрос Шариков, — вот Перекоп прошибут, тогда без нас, без сопливых, обойдутся!
Так оно и случилось: Шариков как в озеро глядел.
В тот же вечер Реввоенсовет приказал повторить десант.
Отряд в ночь снова погрузился, и «Шаня» подняла пары.
Шариков радостно метался по судну и каждому что-нибудь говорил. А военный комиссар чувствовал свою дурость, хотя в Реввоенсовете ему ничего плохого не сказали.
— Ты — рабочий? — спрашивал Шариков у Пухова.
— Был рабочий, а буду водолаз! — отвечал Пухов.
— Тогда почему ж ты не в авангарде революции? — совестил его Шариков. — Почему ж ты ворчун и беспартиец, а не герой эпохи?..
— Да не верилось как-то, товарищ Шариков, — объяснил Пухов, — да и партком у нас в дореволюционном доме губернатора помещался!
— Чего там дореволюционный дом! — еще пуще убеждал Шариков. — Я вот родился до революции — и то терплю!
Перед самым отходом комиссар десанта отлучился: пошел депешу дать о благополучном отплытии.
Через полчаса он вернулся, но на судно не пошел, а остался на пристани, смеялся и кричал:
— Слазь!
— Что ты, голова, очумел, что ли? Чего — слазь? — допрашивал его с борта Шариков.
— Слазь, говорю! — шумел комиссар. — Перекоп взят, Врангель бежит! Вот приказ — десант отменяется!
Шариков и прочие поникли.
— Вот тебе раз! — сказал один красноармеец. — Тут бы Врангеля и крыть в зад — ведь он на корабли бежит, а тут — отменяется!..
— Я ж говорил, что в Крыму без сопливых обойдутся!.. — начал Шариков, а кончил по-своему.
— Будя тебе ерепениться! — увещал Шарикова Пухов. — Пускай Врангель плывет, — другого кого-нибудь избузуешь!
— Эх!.. — крикнул Шариков и треснул кулаком по стойке, добавив кой-какой словесный материал.
— Дуй вплавь через пролив! — посоветовал ему Пухов. — Ты вещь маленькая, тебя прожектор не ухватит! Высадишь себя — десант получится!
— И то, — сказал было Шариков, но потом одумался:
— Вода только холодна, да и волна большая — сразу захлебнешься!
— А ты обожди погодку! — рассказывал Пухов. — А воздух в подштанники надуешь, станешь захлебываться, пробей дырочку и вздохнешь!
— Нет, то чушь, то не морское дело! — отказывался Шариков.
Через два дня стало известным, что пропавший истребитель добрался до крымских берегов и высадил сто человек матросов.
— Я ж так и знал! — горевал Шариков. — На истребителе Кныш командовал, а я связался с сухопутной курицей!
3
— Пухов! Война кончается! — сказал однажды комиссар.
— Давно пора, — одними идеями одеваемся, а порток нету!
— Врангель ликвидируется! Красная Армия Симферополь взяла! — говорил комиссар.
— Чего не брать? — не удивлялся Пухов. — Там воздух хороший, солнцепек крутой, а советскую власть в спину вошь жжет, она и прет на белых!
— При чем тут вошь? — сердечно обижался комиссар. — Там сознательное геройство! Ты, Пухов, полный контр!
— А ты теории-практики не знаешь, товарищ комиссар! — сердито отвечал Пухов. — Привык лупить из винтовки, а по науке-технике контргайка необходима, иначе болт слетит на полном ходу! Понимаешь эту чушь?
— А ты знаешь приказ о трудовых армиях? — спросил комиссар.
— Это чтобы жлобы слесарями сразу стали и заводы пустили? Знаю! А давно ты их ноги вкрутую ставить научил?
— В Реввоенсовете не дураки сидят! — серьезно выразился комиссар. — Там взвесили «за» и «против»!
— Это я понимаю, — согласился Пухов. — Там — задумчивые люди, только жлоб механики враз не поймет!
— Ну, а кто ж тогда все чудеса науки и ценности международного империализма произвел? — заспорил комиссар.
— А ты думал, паровоз жлоб сгондобил?
— А то кто ж?
— Машина — строгая вещь. Для нее ум и ученье нужны, а чернорабочий — одна сырая сила!
— Но ведь воевать-то мы научились? — сбивал Пухова комиссар.
— Шуровать мы горазды! — не сдавался Пухов. — А мастерство — нежное свойство!
По улице шла в баню рота красноармейцев и пела для бодрости:
Как родная меня мать
Провожа-ала,
На дорогу сухих корок
Собира-ала!
— Вот дьяволы! — заявил Пухов. — В приличном городе нищету проповедуют! Пели бы, что с пирогами провожала!
Время шло без тормозов. Пушки работали с постоянно уменьшающимся напряжением. Красноармейские резервы изучали от безделья природу и общество, готовясь прочно и долго жить.
Пухов посвежел лицом и лодырничал, называя отдых свойством рабочего человека.
— Пухов, ты бы хоть в кружок записался, ведь тебе скучно! — говорил ему кто-нибудь.
— Ученье мозги пачкает, а я хочу свежим жить! — иносказательно отговаривался Пухов, не то в самом деле, не то шутя.
— Оковалок ты, Пухов, а еще рабочий! — совестил его тот.
— Да что ты мне тень на плетень наводишь: я сам — квалифицированный человек! — заводил ссору Пухов, и она продолжалась вплоть до оскорбления революции и всех героев и угодников ее. Конечно, оскорблял Пухов, а собеседник, разыгранный вдрызг, в удручении оставлял Пухова.
В глупом городе, с неровным, порочным климатом, каким тогда был Новороссийск, Пухов прожил четыре месяца, считая с ночного десанта.
Числился он старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Пароходство это учредила новороссийская власть, чтобы Северный Кавказ поскорей на мирную страну походил. Но пароходы не могли тронуться, по случаю разлаженных машин, — и Северный Кавказ совершенно напрасно считал себя мирной морской державой.
Одна аульская стенная газета даже назвала Северный Кавказ «восточной советской Англией», вследствие наличия одного морского берега и четырех пароходов, которые пока не плавали.
Пухов ежедневно осматривал пароходные машины и писал рапорты об их болезни: «Ввиду сломатия штока и дезорганизованности арматуры, ведущую машину парохода „Нежность“ пустить невозможно, и думать даже нечего. Пароход же по названию „Всемирный Совет“ болен взрывом котла и общим отсутствием топки, которая куда делась — нельзя теперь дознаться. Пароходы „Шаня“ и „Красный Всадник“ пустить в ход можно сразу, если сменить им размозженные цилиндры и сирены приделать, а цилиндры расточить теперь немыслимое дело, так как чугуна готового земля не рождает, а к руде никто от революции руками не касается. Что же до расточки цилиндров, то трудовые армии точить ничего не могут, потому что они скрытые хлебопашцы».
Иногда Пухова вызывал на личный доклад политком береговой базы. Пухов ему все рассказывал, как и что делается на базе.
— Чего ж твои монтеры делают? — спрашивал политком.
— Как что? Следят непрерывно за судовыми механизмами!
— Но ведь они не работают! — говорил политком.
— Что ж, что не работают! — сообщал Пухов. — А вредности атмосферы вы не учитываете: всякое железо — не говоря про медь — враз скиснет и опаршивеет, если за ним не последить!
— А ты бы там подумал и попробовал, может, сумеешь поправить пароходы! — советовал политком.
— Думать теперь нельзя, товарищ политком! — возражал Пухов.
— Это почему нельзя?
— Для силы мысли пищи не хватает: паек мал! — разъяснял Пухов.
— Ты, Пухов, настоящий очковтиратель! — кончал беседу комиссар и опускал глаза в текущие дела.
— Это вы очковтиратели, товарищ комиссар!
— Почему? — уже занятый делом, рассеянно спрашивал комиссар.
— Потому что вы делаете не вещь, а отношение! — говорил Пухов, смутно припоминая плакаты, где говорилось, что капитал не вещь, а отношение; отношение же Пухов понимал как ничто.
В один день, во время солнечного сияния, Пухов гулял в окрестностях города и думал — сколько порочной дурости в людях, сколько невнимательности к такому единственному занятию, как жизнь и вся природная обстановка.
Пухов шел, плотно ступая подошвами. Но через кожу он все-таки чувствовал землю всей голой ногой, тесно совокупляясь с ней при каждом шаге. Это даровое удовольствие, знакомое всем странникам, Пухов тоже ощущал не в первый раз. Поэтому движение по земле всегда доставляло ему телесную прелесть — он шагал почти со сладострастием и воображал, что от каждого нажатия ноги в почве образуется тесная дырка, и поэтому оглядывался: целы ли они?
Ветер тормошил Пухова, как живые руки большого неизвестного тела, открывающего страннику свою девственность и не дающего ее, и Пухов шумел своей кровью от такого счастья.
Эта супружеская любовь цельной непорченой земли возбуждала в Пухове хозяйские чувства. Он с домовитой нежностью оглядывал все принадлежности природы и находил все уместным и живущим по существу.
Садясь в бурьян, Пухов отдавался отчету о самом себе и растекался в отвлеченных мыслях, не имеющих никакого отношения к его квалификации и социальному происхождению.
