Лев Экономов - Готовность номер один
Мотыль — вот смелость! — раскланивается на ходу с совершенно не знакомыми девушками. Его «здрасте» их смущает, но они вроде бы не обижаются. Кое-кто даже улыбается разбитному самоуверенному парню.
Выходим на просторную площадь, оглядываемся.
— Областной театр, — говорит Герман, указывая на желтое здание с лепными украшениями по фасаду. Он бывал в городе не однажды, закупал карандаши для КП, бумагу, а потом ездил за костюмами для самодеятельности.
Герман смотрит на часы:
— До начала вечера в клубе четыре часа. Выработаем программу действий.
— Сначала в фотоателье, — предлагаю я. Родители давно ждут фото из армии.
— Согласен. Ателье за углом.
Мотыль позирует перед аппаратом. Встал вполоборота, скрестил руки на груди, как Гамлет Датский, голову повернул в сторону, глаза вперил в пол — быть или не быть!
Толстенький фотограф щелкает затвором. Герман принимает новую позу — руки за спину, нос кверху, на лице мечтательное выражение. Еще щелчок — и Мотыль садится на стул верхом. Подпирает подбородок рукой, на лице такая меланхолия, такая мировая скорбь, что даже мне грустно делается.
На мясистом носу фотографа выступают капельки пота. Но он рад клиенту.
— Зачем тебе столько фотографий? — спрашиваю у Германа.
— Милый, уважаемый мальчик, одна рыбка клюет на червячка, другая на блесну, а третья на живого малька. Хочешь иметь успех у женщин — помни правила рыбной ловли.
Я вспоминаю московскую Бабетту и пытаюсь изобразить перед объективом аппарата многозначительную улыбку.
Мотыль одобрительно кивает.
Просим сделать фотокарточки побыстрее.
— К вечеру будут, — обещает фотограф, подмигивая. — В порядке исключения и личной симпатии к доблестным воинам.
И вот мы снова на улице. Снова говорливый людской поток несет нас вдоль витрин магазинов. В иные из них заходим, чтобы купить кой-какую мелочишку себе и товарищам: зубную щетку, лезвия для бритья, крем, нитки.
Наконец все поручения выполнены, и мы не знаем, что нам делать. В самом деле: куда, зимой податься в городе? Не в парк же. Может, в кино отправиться или в музей?
— Побродим по улицам для начала, — неуверенно предлагаю я.
— На патрулей хочешь нарваться?
— У нас же увольнительные.
— Наивняк. Придерутся к пустяку и уведут в комендатуру полы драить. Это известное дело.
— Что, уже драил?
— Нет. А ребята драили.
Мотыль достает деньги, пересчитывает.
— Я знаю: тут в одном гастрономе на разлив продают шампань. Безопасное место в смысле патрулей, — говорит он. — И напиток вполне безопасный. Сами боги употребляли его, когда хотели быть добрыми. Двигаем?
Мне не хочется признаваться, что я ни разу не пил вина. Даже когда в армию уезжал — не пил.
— Не стоит, — говорю я. — Пойдем лучше в Краеведческий музей.
— Не смеши. Чего я там не видел? Зверей, набитых опилками, старых костей и ржавых топоров… Все музеи одинаковы. Напоминают о бренности собственного существования, о том, что твоими останками вряд ли заинтересуется даже школьный уголок краеведения.
— Тогда в кино.
— И это не фонтан. Мало тебе двух кинокартин в неделю, которые крутят в солдатском клубе?
Рядом останавливается автобус. Выходят пассажиры, среди которых наше внимание привлекает плотненькая рыжеволосая девушка с круглым и белым, как мрамор, лицом. Таких буйных огненно-красных волос я еще не видел. И вместе с тем в ее облике мне показалось что-то знакомое.
— Зина! — неожиданно окликает ее Мотыль.
Девушка вскидывает тонкие дужки бровей, улыбается и подходит к нам. У нее небольшие, с зеленоватым отливом глаза, черные стрелки от них проведены почти до самых висков. Девчата просто с ума посходили по таким стрелкам. У каждой второй их теперь можно увидеть. Чуть выпяченные губы накрашены бледно-розовой помадой.
«Где же я ее видел?» — мучительно думаю я и наконец вспоминаю: на фото у Мотыля.
— Салют, мальчики! — говорит она, откровенно рассматривая нас. — Почему хмурые? Жутко не люблю таких бук.
Зина чуть картавит, а может, нарочно коверкает слова, произнося их с неожиданной расстановкой, подражая речи прибалтов, что считается у девчат модным.
— Это мой корешок, — говорит ей Мотыль, кивая в мою сторону.
— Догадываюсь, — приветливо улыбается Зина. — Вы не спешите?
— Да нет, кажется, — говорит Мотыль.
— Может; проводите?
Мотыль с церемонной галантностью, в которой сквозит насмешка, берет у нее увесистую хозяйственную сумку и бесцеремонно сует мне. Зина подхватывает нас под руки, и мы идем вдоль улицы. Она что-то все щебечет, замедляя шаг, смотрит в витрины магазинов, словно в зеркала, поправляет пышную прическу. Я поглядываю на нее искоса. Бойкая девица. По манерам простовата. Веселая. Или хочет казаться веселой. Видимо, ей нравится Мотыль. И оттого она чуть возбуждена, говорит громче обычного, привлекая внимание прохожих, не находит места своим рукам.
— Мальчики, хотите я вас напою чаем, — предлагает она у своего дома. — С пирогами.
— С чем пироги? — деловито осведомляется Мотыль.
— С повидлом.
— А почему бы в самом деле не принять это столь своевременное приглашение? — говорит мне Герман. — Время у нас хоть взаймы раздавай. А пирогов я давненько не рубал.
Дома у Зины от ярких красок в глазах рябит. На столе пестрая бархатная скатерть с кистями до полу, ваза с восковыми цветами. А пирогами пахнет — дух захватывает. Я уже отвык от всего этого. Мне даже грустно делается. Стены увешаны цветными фотографиями киноактеров. Среди открыток и Зинины карточки. Она снята в разных позах: в саду, на качелях, в высотном корпусе возле летчиков, облаченных в противоперегрузочные костюмы, на пляже, в лодке. Красные волосы распущены по плечам, собраны на затылке метелкой, уложены короной, заплетены в косы. На всех фотографиях Зина улыбается, показывая белые зубы. Ее позы, пожалуй, несколько театральны, рассчитаны на эффект. И еще в них есть, мне думается, какая-то провинциальность.
— Вот тебе и музей, — усмехается Герман. — По крайней мере, бесплатно. Видно, крепко он втюрился в нее. Ха-ха!
— Кто? — спрашиваю я.
— Старый капрал.
— Кто это? — Мне уже хочется узнать о ней все, все.
Мой вопрос остается без ответа, потому что входит Зина.
У нее несколько расстроенное лицо: оказывается, в примусе нет керосина.
— И вообще в доме нет? — спрашивает Мотыль, мрачнея.
— Вообще есть. В сарайке.
— Ну так вот, Виктор нальет. — Мотыль снимает со стены гитару, пробует, хорошо ли она настроена.
— Это можно, — говорю я, обрадовавшись, что и мне нашлось дело.
Зина подводит меня к окну, выходящему во двор, показывает сарайку, дает увесистый ключ.
— Страшно интеллигентный мальчик, — говорит она, едва я скрываюсь за дверью, — еще совсем ребенок.
Мотыль что-то отвечает вполголоса — не разобрать. Они смеются.
Возвращаюсь через четверть часа. Зина сидит у окна и поет, аккомпанируя себе на гитаре:
Ты глядел на меня, ты искал меня всюду.
Я, бывало, бегу,
ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет, тебя нет почему-то.
Я хочу, чтоб ты был,
чтобы так же глядел на меня.
У нее грудное контральто. Я люблю такой голос.
Сидевший сбоку Герман откидывает назад голову, касается губами Зининой щеки. И при этом подмигивает мне. Зина вдруг замолкает на полуслове. Она смотрит ему в глаза. И видно, не находит, что хотела бы найти. Губы подергиваются в растерянной усмешке. А меня словно обжигает чем-то.
Боюсь, они увидят этот мой стыд, и я листаю, листаю без конца польский «Экран».
«Зачем он целует? — думаю о Германе. — Ведь подло это, раз не любит. А она-то дурочка. Неужели не понимает?»
— Витенька, будь добр, достань из буфета чашечки, — ласково, как ребенка, просит Зина и уходит на кухню кипятить чай.
Лезу за чашками. На них изображены целующиеся голубки. Наконец-то садимся за стол. Стараюсь не встречаться взглядом с Германом.
— Ты не забыла: сегодня выступаем в «Прогрессе», — говорит Герман Зине, наваливаясь на пироги.
— Не забыла, — говорит она.
— То-то же. А стряпаешь ты отменно. Клянусь. Дивная жена кому-то достанется.
— Будет смеяться, — перебивает Зина, расцветая в улыбке. — Хочешь варенья?
— Съел бы для порядка. Какое у тебя с кислинкой? Ха-ха!
Нет ничего глупее игры в лото. И все-таки мы проводим за этой игрой больше часа. Другой игры в доме нет. Выигрывает чаще Зина. В перерыве между партиями разговариваем о музыке. По мнению Зины, музыка — это лекарство от всех бед. Может, она говорит так, чтобы сделать приятное мне?
