Александр Удалов - Чаша терпения
Долго говорили потом люди об этой свадьбе. Всякий, кто заглядывал к Курбану в кузницу, вспоминал, молвил словечко об этом памятном для всей округи событии. Были, однако, и злые языки, которые что-то болтали о связи Тозагюль с Курбаном еще до замужества. Трудно было понять этим людям, почему Юнус отказался от сокровищ Желтой птицы, не захотел породниться с таким знатным и богатым человеком, а отдал дочь за чумазого кузнеца с черными задубленными ладонями и порепавшимися пятками на босых ногах, насквозь пропахшего железом, углем и окалиной.
— Боялся позора. Не иначе. Страшился, что Желтая птица прогонит ее наутро обратно к отцу с обрезанными волосами. А чем такой позор, лучше смерть. Сами знаете.
Но Курбан-то знал правду, и счастливо посмеивался в ответ на эти слухи и успокаивал жену, если эти слухи доходили до нее.
Но не успела заглохнуть молва вокруг Курбана и Тозагюль и не успели еще сами они поверить в свое счастье, как случилась первая большая беда: умерла Кундузой, единственная и любимая жена Юнуса, мать Тозагюль. Простудилась, должно быть, во время свадьбы дочери, слегла и больше не поднялась.
Говорят же в народе: где радость, там и горе.
Около года спустя в эту тихую мазанку, затерявшуюся среди камышей близ Безымянного кургана, пришла и первая большая радость: родился у Юнуса внук, Рустамбек, с пучком влажных смоляных волос на крутом темени, с упрямым отцовским подбородком и крепкими скулами, с глазами круглыми и черными, как у матери.
Счастлив был Юнус. Счастливы были Курбан и Тозагюль.
Но не успел дед вдосталь нарадоваться внуком. Горе опять висело над головой. Но здесь уж, как говорят на Востоке, хромота верблюда от его губы: сам был виноват Юнус.
Дело в том, что хоть и не мог зеленый Курбанов сундучок потягаться своей тяжестью даже с хурджуном, который сулил Желтая птица вместе с караваном верблюдов, но и на эти деньги семья сумела обзавестись хозяйством: купили ярку с ягненком, коровенку небогатенькую на три крынки молока и, самое главное, молодого меринка двухлетнего, гнедого.
Так что не напрасно Курбан скаредничал и копил. Все-таки теперь можно было жить. Никогда, например, Юнус не думал, что может, как другие, сесть верхом на свою лошадь и поехать в Ташкент на базар, просто так — потолкаться среди людей, прицениться, сам не зная зачем, сколько стоит мешок саману или фунт шалы, по какой цене у лавочников аршин русского ситца или фунт гвоздей, посидеть там в чайхане, попить чаю, посмотреть на людей, на мир.
Даже больше того. Теперь Юнус мог сесть на своего Гнедка и поехать на улак. Он не собирался принимать участия в этом захватывающем, но опасном состязании, где требовались львиная сила, бесстрашие, сноровка и конь, стремительный, как молния, выносливый и сильный, как леопард.
Ни у Юнуса, ни у Гнедка не было таких задатков. И впервые в жизни явившись на улак верхом на коне, а не пешком, как когда-то, когда он делал по десять-пятнадцать верст, лишь бы посмотреть это волнующее зрелище, — Юнус и теперь не вступил в борьбу за обладание черным козлом, а стоял в сторонке и домой вернулся жив и невредим.
Но во второй раз он не выстоял против искушения, и в то мгновение, когда хрипящая лавина лошадей, пыли и обезумевших, кричащих людей, несущаяся по полю, вдруг повернула в ту сторону, где сидел на своем коне Юнус, он не удержался и пустил лошадь в эту лавину.
Вечером его привезли мертвого.
Люди, которые доставили истоптанное, изломанное лошадиными копытами тело Юнуса, не были многословны и скупо поведали, как случилась беда. Да и что тут много рассказывать? Каждый знает, что такое улак. Если сила и ловкость в тебе не столь же могучи, как у льва, а своей отвагой, гордостью и бесстрашием ты не можешь поспорить с орлом, а безрассудства в тебе меньше, чем у ребенка, и если конь твой не быстр, не горяч, не такой, что как в сказке — «из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит», — не надо тебе и соваться в опасную бешеную скачку. Стой в стороне да поглядывай издали. Я знаю, нелегко стоять безучастным, когда перед твоими глазами несется буря бешеной страсти, азарта и удали, при виде которой тебя охватывает вол-пение, если даже у тебя нет лошади и ты стоишь в стороне. Трудно сдержать себя, чтоб не ринуться туда же, вперед, в эту тучу, но что поделаешь?! Улак — это спорт батыров — богатырей. В нем участвуют сильные, бесстрашные, мужественные люди, которые к тому же крепко сидят в седле.
Улак — в буквальном переводе на русский язык, козлодрание. Он устраивался иногда по праздникам по указанию волостного управителя либо частным лицом из богатого сословия. Нередко какой-нибудь бек или бай, приглашая гостей по случаю рождения сына, устраивал для них улак. В нем участвовали семьдесят, девяносто или сотни полторы джигитов — лихих конных наездников. Для победителя назначался богатый приз: лошадь, парчовый халат или несколько вьючных верблюдов. Он должен был на всем скаку не выпустить из рук козла, которого во все время бешеной скачки у него стремятся отнять семьдесят, а то и в два раза больше таких же бойких молодцов, привезти и кинуть ношу к ногам устроителя празднества, сидевшего где-нибудь на холме, в курганче, в окружении своих закадычных дружков и распивавшего с ними зеленый чай либо легкий мусаллас.
В таком состязании могли участвовать не только гости, но и все, кто пожелает, из окрестных селений. Как узнавали люди о том, что какой-нибудь Хашимбек в Тойтюбе или Низамхан — Желтая птица — близ своей загородной дачи на Куйлюке устраивают улак, неизвестно. Но о том, что улак будет сегодня, или завтра, или послезавтра в полдень на степных пустующих землях, недалеко от летней курганчи, знали в округе все. Об этом, еще только предстоящем, событии говорили в чайханах мужчины, знали на женской половине в каждом дворе, это оживленно обсуждали на улицах мальчишки, играя в ашички или в мячик, искусно скатанный детскими ладонями из шерсти прямо на спине у осла либо у коровы.
Об улаке начинали говорить за неделю до состязания. Еще накануне в сельской чайхане становилось многолюдно и шумно: группами по два, по три или по пять человек люди сидели на деревянных помостах в глубине полутемного прохладного помещения или под огромным тенистым, как царский шатер, карагачем или чинарой на таком же деревянном помосте, устланном не то радугой, не то цветным полосатым паласом, пили чай и разговаривали. Они пили чай, как нектар, как напиток, приготовленный не чайханщиком, а чародеем, наливая в пиалу по капельке, по глоточку, чуть-чуть покрывая донышко. В кругу каждой компании стоял на паласе поднос с горсточкой кишмиша, сушеных ягод шелковицы, урюка и разломанной пшеничной или кукурузной лепешкой с чайником чая. Но чаще всего чайник стоял без подноса, на паласе, без всяких сладостей, и снова и снова наполнялся из кипящего самовара. Для того чтобы потребовать новый чайник чая, не надо кричать и подзывать чайханщика — низкорослого босого человека в домотканых по колено штанах из маты и домотканой длинной рубахе навыпуск, перехваченной в поясе зеленым бельбагом, в черной, донельзя засаленной тюбетейке, с жидкими усами кисточкой и с одним наполовину обрубленным ухом, — стоит лишь постучать по чайнику крышкой — и чайханщик тут. Можно бы, пожалуй, и второй чайник поставить рядом, но этого не делают, это нарушение обычая, этикета, пиала ходит по кругу и передается собеседнику разливальщиком в полусогнутой руке на раскрытой ладони — другая при этом прижата к сердцу. Тот не спеша, маленькими глотками осушив пиалу между разговорами, возвращает ее разливальщику, легонько постукивая ногтем по краешку, чтобы тот обратил внимание и снова налил бы в нее чуточку чая да передал другому. Пиала, чаше всего глиняная, коричневая, с шершавыми кирпичными краями и боками, или белая, фарфоровая, но уже пожелтевшая от времени, иной раз с медными заклепками на темных трещинах, тоже одна, ходит таким образом по кругу по несколько часов кряду.
Чайхана и чаепитие — это и отдых, и наслаждение, и задушевная беседа. Здесь можно не только утолить жажду и голод, но и посмотреть перепелиные бои или азартные игры в альчики.
В пяти шагах от чайханы высокие ворота караван-сарая раскрыты настежь. В глубине двора под навесом стоят лошади, покрытые то шерстяной верблюжьего цвета попоной, то малиновым бархатом или туркменским дорогим ковром, то простой мешковиной. Посреди двора привязанные к кольям стоят еще лошади, ослы, верблюды, которым не хватило места под навесом. Хруст ячменя, овса, клевера на крепких конских зубах, надсадные вопли ослов, обиженный рев верблюдов, ругань приезжих постояльцев из-за лучшего места для своего коня, осла или верблюда и отчаянное, сыплющееся, как горох, чириканье сотен воробьев, снующих тут же под навесами и под брюхами у животных, — все это сливается в разноголосый, неумолчный, чуть приглушенный расстоянием шум.