Александр Чаковский - Дороги, которые мы выбираем
Я подумал, что кое в чем Полесский был прав. Начетчиков у нас и правда развелось немало. Нападки Полесского на догматизм не могли не вызвать у меня сочувствия. Но меня неприятно поразил его тон. Полесский говорил обо всем этом с режущим слух ехидством, с сознанием, что только ему доступно судить и анализировать то, что не под силу понять мне, человеку маленькому и политически наивному. В его словах я почувствовал какое-то злорадство и спросил себя: а стал бы Полесский говорить мне все это четыре или пять лет назад? И тут же ответил: конечно, нет! Но в последнее время вообще многое изменилось.
Да, мы переживали знаменательные месяцы! Мне казалось, что перед всеми нами открылось огромное поле деятельности, что теперь не может, не должно пройти и часа без того, чтобы не сделать чего-то, полезного для людей…
И люди стали как-то самостоятельнее, независимее, что ли, увереннее в себе. Они открыто и смело обсуждали партийные и государственные проблемы. Когда в центральных газетах появились статьи, в которых было прямо сказано, что культ личности несовместим с марксизмом-ленинизмом, об этих статьях сразу же заговорили…
Теперь и Полесский стал особенно часто повторять: «Надо кончать с догматизмом!» В нашей городской газете появилась даже статья под таким заголовком. Речь шла о партийной учебе и о том, что в этом деле много казенщины и начетничества. Статья мне показалась правильной…
— Так вот, Арефьев, — сказал Полесский, опускаясь на диван и доставая из кармана цепочку из канцелярских скрепок, которую имел обыкновение крутить, — мне нужен материал.
— О чем?
— У тебя плохо с планом? — вместо ответа спросил он.
— Мне не дают цемента, — ответил я.
— Нам нужна статья на тему: почему «Туннель-строй» не выполняет план?
— Но причины невыполнения плана ясны каждому! Вместо семи вагонов цемента по графику я последнюю неделю получил только три.
Я задумался. Мысль о том, что к борьбе за цемент можно будет привлечь газету, поначалу захватила меня. Наверное, и сам Полесский не осознает до конца той роли, которую могла бы сыграть газета. Для него это просто очередная «проходная» статья. Надо зажечь его. Надо посвятить Полесского во все подробности: рассказать о мерах, которые мы принимали для того, чтобы получить цемент, об отношении Кондакова…
Но едва я попытался начать свой невеселый рассказ, как Полесский оборвал меня и скороговоркой произнес: — Об этом и напиши. А других претензий к комбинату у тебя нет?
Я безнадежно махнул рукой. Надо как-нибудь попросить Полесского провести день в моей конторе, тогда он будет знать, есть ли у меня претензии к комбинату.
— Послушай, а как ты относишься к Кондакову? — внезапно спросил меня Полесский.
— Дело он как будто знает, — ответил я. — Впрочем, не люблю я его.
— Отрицательная селекция кадров, — усмехнулся Полесский.
Я не очень понял, что он имел в виду. Но на мой вопрос Полесский ответил туманно:
— Э-э, что там, будет время — поговорим! — И, меняя тему, сказал: — Так напишешь статью? И Кондакову можешь влепить, — не бойся, мы напечатаем.
Я сказал, что постараюсь написать, и Полесский ушел, видимо очень довольный.
Я уже сел за стол, положил перед собой лист бумаги, даже заголовок придумал такой, который наверняка понравился бы Полесскому: «До каких пор?»
Но вдруг понял, что ничего не смогу написать. Зачем писать эту статью? Чтобы все знали, что перебои в доставке цемента — единственная причина невыполнения нашего плана? Но ведь это и так всем известно. Для чего же писать? Только чтобы обрушиться на Кондакова?
Я долго сидел, размышляя. Конечно, никто и ни в чем не сможет упрекнуть меня, если я напишу такую статью. Но каков будет ее подлинный смысл? Не будет ли она означать, что я хочу назойливо подчеркнуть свою полную непричастность ко всем нашим неполадкам, переложить вину на область, на Москву?
И чем больше я думал об этом, тем больше склонялся к решению ничего не писать, по крайней мере до тех пор, пока не вернется Орлов.
…На четвертый день к вечеру Орлов приехал из Заполярска. Я был уже дома. Он вошел ко мне, как обычно и я входил к нему, без стука.
— «Из дальних странствий возвратясь…» — громко продекламировал он с порога.
— Ну как, есть цемент? — нетерпеливо воскликнул я, вскакивая навстречу Григорию.
— Цемента нет, — ответил Орлов. — Есть два электровоза, десяток буровых молотков, шланги и еще кое-какая мелочь. А цемента нет.
Все эти три дня я несколько раз вспоминал о Григории. Мне очень не хватало его. И почему-то я был уверен, что Григорий достанет хоть немного цемента. Как видно, мои надежды были напрасны.
— Попытка была с самого начала обречена на провал, — безнадежно махнул, рукой Григорий, вешая на гвоздь пальто и усаживаясь у стола. — Меня и слушать не захотели… Говорят, пишите в Москву, требуйте из своего министерства. Они говорят…
— Это мы и без них знаем, куда писать, — прервал я Григория. Я был зол на облисполком, Орлова и самого себя. На облисполком — за то, что он отмахнулся от нужд нашего строительства. На Орлова — за то, что он обманул мои ожидания. На себя — за то, что. я так ждал возвращения Григория, когда всё для меня вернется в привычную уже колею и мы снова проведем вечер вдвоем, я так ждал его, — а теперь разговариваю с ним, как с каким-то толкачом, агентом по снабжению.
— Ну как там вообще, в Заполярске? — спросил я, стараясь «переключиться».
— Ты знаешь, просто чудесный город! — воскликнул Григорий, и я успокоился, услышав в его голосе знакомые восторженные нотки. — Мне ведь довелось пробыть там только полдня — тогда, когда я ехал к вам из Москвы. А теперь — трое суток. Огромное строительство! Мне рассказывали, что во время войны город сгорел на одну треть.
— Наполовину, — поправил его я.
— Тем более, — сейчас же согласился Григорий. — А теперь почти все дома восстановлены.
— Больше трети еще не восстановлено, — сказал я уже просто так, наугад, чтобы немного умерить его восторженность.
— Ну, я не знаю статистики, — миролюбиво сказал Григорий, — а если судить по зрительному впечатлению, то город почти восстановлен. А сколько заложено новых домов!..
— Вот для них-то и нужен наш цемент.
— План, дружище, план, — менторски произнес Григорий..
— У нас тоже план, — пробурчал я.
— Мы крупица в сложной системе мироздания, — чуть иронически, но все же не без нотки назидательности сказал Григорий, закуривая и пряча обратно в коробку обгоревшую спичку, — единственная его привычка, которая мне не нравилась. — В этом мире все уравновешено. Если у нас не хватает цемента, значит там, где он больше нужен, его достаточно. «Все действительное — разумно».
Я не мог сердиться на Григория. Просто у него была такая манера говорить. Я не сомневался, что там, в Заполярске, Григорий сделал все от него зависящее, чтобы получить цемент. Но все же сейчас его философский тон, когда речь шла о таком важном для нашей стройки деле, немного коробил меня.
— Слишком уж все стройно в этом твоем мире.
— Во-первых, он не только мой, — отозвался Григорий. — Но и твой тоже. Это мир, в котором мы живем. Наш, советский мир.
Я поморщился. Не любил я этих возвышенных слов: «мир», «советский мир»… Нет, «не любил» — это совсем не то определение. Я просто полагал, что эти слова не надо произносить «всуе». «Советский мир» был тем миром, в котором и ради которого мы живем. Вне его нет нас. Это нечто само собой разумеющееся, как сама жизнь. Его надо строить. Это значит жить и защищать, когда на него нападают враги. А разглагольствовать нечего.
— Ладно, — сказал я, — так или иначе, а цемента нет. У Кондакова мне тоже ничего не удалось больше выбить, кроме того жалкого вагона. Небогато?.. Хочешь выпить? У меня есть немного водки и пара бутылок пива.
— Нет, сейчас не хочу, — ответил Григорий. — Устал.
— Тогда, может быть, стихи какие-нибудь прочитаешь? Сказать по правде, у меня паршивое настроение.
— И стихи не хочется, — сказал Григорий. — Устал.
— Тогда спать?
— И спать не хочу.
Он сидел и курил одну папиросу за другой, запихивая в коробку обгоревшие спички.
Я видел, что Григорию не терпится что-то мне рассказать. Он ничего не умел скрывать. Его выдавали глаза. Я всегда мог определить по глазам, когда Григорию хочется освободиться от какого-то душевного груза, большого или маленького. Тогда на его глаза ложилась легкая тень. А потом они снова становились прозрачными и ясными.
Что ж, долго он будет так сидеть и молчать?
— По дороге домой я заходил в лагерь к геологам, — начал наконец Григорий.
Ах, вот оно что!
— Они тут рядом, с полкилометра от нас; ты, наверное, и не знаешь. Захотелось посмотреть, как там устроилась эта Волошина…
