Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч (1958, илл. Ротова)
Волька понял, что за те несколько минут, которые остались до начала сеанса, ему никак не растолковать старику, в чём сущность работы киноактёров, и решил отложить объяснения на потом. Тем более, что он вспомнил об обрушившейся на него напасти.
– Хоттабыч, миленький, ну что тебе стоит, ну постарайся поскорее!
Старик тяжело вздохнул, вырвал из своей бороды один волос, другой, третий, затем в сердцах выдернул из неё сразу целый клок и стал с ожесточением рвать их на мелкие части, что-то сосредоточенно приговаривая и не спуская глаз с Вольки. Растительность на пышущей здоровьем физиономии его юного друга не только не исчезла – она даже не шелохнулась. Тогда Хоттабыч принялся щёлкать пальцами в самых различных сочетаниях: то отдельными пальцами, то всей пятернёй правой руки, то левой, то сразу пальцами обеих рук, то раз пальцами правой руки и два раза – левой, то наоборот. Но всё было напрасно. И тогда Хоттабыч вдруг принялся с треском раздирать свои одежды.
– Ты что, с ума сошёл? – испугался Волька. – Что это ты делаешь?
– О горе мне! – прошептал в ответ Хоттабыч и стал царапать себе лицо. – О горе мне!.. Тысячелетия, проведённые в проклятом сосуде, увы, дали себя знать! Отсутствие практики губительно отразилось на моей специальности… Прости меня, о юный мой спаситель, но я ничего не могу поделать с твоей бородой!.. О горе, горе мне, бедному джинну Гассану Абдуррахману ибн Хоттабу!..
– Что ты там такое шепчешь? – спросил Волька. – Шепчи отчётливей. Я ничего не могу разобрать.
И Хоттабыч отвечал ему, тщательно раздирая на себе одежды:
– О драгоценнейший из отроков, о приятнейший из приятных, не обрушивай на меня свой справедливый гнев!.. Я не могу избавить тебя от бороды!.. Я позабыл, как это делается!..
– Имейте совесть, граждане! – зашипели на них соседи. – Успеете наговориться дома. Ведь вы мешаете!.. Неужели обращаться к билетёру?
– Позор на мою старую голову! – еле слышно заскулил теперь Хоттабыч. – Забыть такое простое волшебство! И кто забыл?! Я, Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, могущественнейший из джиннов, я, тот самый Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, с которым двадцать лет ничего не мог поделать сам Сулейман ибн Дауд, мир с ними обоими!..
– Не хнычь! – прошептал Волька, не скрывая своего презрения. – Скажи по-человечески, надолго ты меня наградил этой бородой?
– О нет, успокойся, мой добрый повелитель! – отвечал старик. – К счастью, я околдовал тебя малым колдовством. Завтра к этому времени лицо у тебя снова станет гладким, как у новорождённого… А может быть, мне ещё раньше удастся припомнить, как расколдовывается малое колдовство…
Как раз к этому времени на экране кончились многочисленные надписи, которыми обычно начинается всякая картина, потом на нём появились, задвигались и заговорили люди. Хоттабыч самодовольно шепнул Вольке:
– Ну, это я всё понимаю. Это очень просто. Все эти люди пришли сюда сквозь стену. Этим меня не удивишь. Это я тоже умею.
– Ничего ты не понимаешь! – улыбнулся Волька невежеству старика. – Кино, если хочешь знать, построено по принципу…
Из передних и задних рядов зашикали, и Волькины объяснения прервались на полуслове.
С минуту Хоттабыч сидел как зачарованный. Потом он стал возбуждённо ёрзать, то и дело оборачиваясь назад, где в девятом ряду, как помнят наши читатели, сидели оба киноактёра. Он проделал это несколько раз, пока окончательно не убедился, что они одновременно и сидят позади него, чинно сложив руки на груди, и несутся верхом на быстрых лошадях там, впереди, на единственной освещённой стене этого в высшей степени загадочного помещения.
Побледневший, с испуганно приподнятыми бровями, старик шепнул Вольке:
– Посмотри назад, о бесстрашный Волька ибн Алёша!
– Ну да, – сказал Волька, – это киноактёры. Они играют в этой картине главные роли и пришли посмотреть, нравится ли нам, зрителям, их игра.
– Мне не нравится! – быстро сообщил Хоттабыч. – Мне не нравится, когда люди раздваиваются. Даже я не умею в одно и то же время сидеть сложа руки на стуле и скакать на стремительной, ветру подобной лошади. Это даже Сулейман ибн Дауд – мир с ними обоими! – не мог делать. И мне поэтому страшно.
– Всё в порядке, – покровительственно усмехнулся Волька. – Посмотри на остальных зрителей. Видишь, никто не боится. Потом я тебе объясню, в чём дело.
Вдруг могучий паровозный гудок прорезал тишину. Хоттабыч схватил Вольку за руку.
– О царственный Волька! – прошептал он, обливаясь холодным потом. – Я узнаю этот голос. Это голос царя джиннов Джирджиса!.. Бежим, пока не поздно!
– Ну что за чушь! Сиди спокойно!.. Ничто нам не угрожает.
– Слушаю и повинуюсь, – покорно пролепетал Хоттабыч, продолжая дрожать.
Но ровно через секунду, когда на экране помчался прямо на зрителей громко гудящий паровоз, пронзительный крик ужаса раздался в зрительном зале.
– Бежим!.. Бежим!.. – вопил не своим голосом Хоттабыч, улепётывая из зала.
Уже у самого выхода он вспомнил о Вольке, в несколько прыжков вернулся за ним, схватил за локоть и потащил к дверям:
– Бежим, о Волька ибн Алёша! Бежим, пока не поздно!..
– Граждане… – начал билетёр, преграждая им дорогу.
Но сразу вслед за этим он вдруг совершил в воздухе красивую, очень длинную дугу и очутился на эстраде, перед самым экраном…
– Чего ты кричал? Чего ты развёл эту дикую панику? – сердито спросил уже на улице Волька у Хоттабыча.
И тот ответил:
– Как же мне было не кричать, когда над тобой нависла страшнейшая из возможных опасностей! Прямо на нас нёсся, изрыгая огонь и смерть, великий шайтан Джирджис ибн Реджмус, внук тётки Икриша!
– Какой там Джирджис! Какая тётка? Самый обычный паровоз!
– Не собирается ли мой юный повелитель учить старого джинна Гассана Абдуррахмана ибн Хоттаба, что такое шайтан? – язвительно осведомился Хоттабыч.
И Волька понял: объяснять ему, что такое кино и что такое паровоз, – дело не пяти минут и даже не часа.
Отдышавшись, Хоттабыч смиренно спросил:
– Чего бы тебе хотелось сейчас, о драгоценнейший зрачок моего глаза?
– Будто не знаешь! Избавиться от бороды!
– Увы, – сокрушённо ответствовал старик, – я ещё бессилен выполнить это твоё желание. Но нет ли у тебя какого-нибудь другого желания? Скажи, и я его в тот же миг исполню.
– Побриться… И как можно скорее!
Спустя несколько минут они были в парикмахерской.
Ещё минут через десять усталый мастер высунулся из распахнутых дверей мужского зала и крикнул:
– Очередь!
Тогда из укромного уголка подле самой вешалки вышел и торопливо уселся в кресло мальчик, с лицом, закутанным в драгоценную шёлковую ткань.
– Прикажете постричь? – спросил парикмахер имея в виду причёску мальчика.
– Побрейте меня! – ответил ему сдавленным голосом мальчик и снял шаль, закрывавшую его лицо по самые глаза.
VII. Беспокойный вечер
Хорошо, что Волька не был брюнетом. У Жени Богорада, например, щёки после бритья стали бы отсвечивать синевой. А у Вольки, когда он вышел из парикмахерской, щёки ничем не отличались от щёк всех его сверстников.
Шёл уже восьмой час, но ещё было совсем светло и очень жарко.
– Нет ли в вашем благословенном городе лавки, где продают шербет или подобные шербету прохладительные напитки, дабы смогли мы утолить нашу жажду? – спросил Хоттабыч.
– А ведь верно! – подхватил Волька. – Хорошо бы сейчас холодненького лимонаду или крюшону!
Они зашли в первый попавшийся павильон фруктовых и минеральных вод, сели за столик и подозвали официантку.
– Пожалуйста, две бутылки лимонной воды, – сказал Волька.
Официантка кивнула головой и пошла к стойке, но Хоттабыч сердито окликнул её:
– А ну, подойди-ка поближе, недостойная прислужница! Мне не нравится, как ты ответила на приказание моего юного друга и повелителя.
– Хоттабыч, перестань, слышишь! Перестань… – зашептал было Волька.
Но Хоттабыч ласково закрыл ему рот своей сухой ладошкой:
– Не мешай хоть мне вступиться за твоё достоинство, если сам ты, по свойственной тебе мягкости, не выбранил её…
– Ты ничего не понял! – не на шутку испугался Волька за официантку. – Хоттабыч, я же тебе русским языком говорю, что…
Но тут он вдруг с ужасом почувствовал, что лишился дара речи. Он хотел броситься между стариком и всё ещё ничего не подозревавшей девушкой, но не смог пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Это Хоттабыч, чтобы Волька ему не мешал в том, что он считал делом своей чести, легонько прищемил большим и указательным пальцами левой руки мочку Волькиного правого уха и тем обрёк его на молчание и полную неподвижность.
