Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

— Волосан, собака, всего облизал. — Филатов провёл рукой по лицу. — Как вода в ёмкости?

— Быстро нагревается, каждые полчаса сливаю.

— Снег добавляешь?

— А как же.

— Погоди… — ошеломлённо произнёс Филатов. — Каждые полчаса? Так сколько же я прохрапел?

— Да часа три.

— Брешешь.

— Собака брешет, а человек говорит, — обиделся Дугин.

Филатов распахнул каэшку, прислонился к дизелю и с наслаждением зажмурился от хлынувшего на него тепла.

— Не всегда говорит.

— В каком смысле? — насторожился Дугин.

— А в том, что иной, когда надо говорить, молчит.

— Ты о чём?

— Сам знаешь.

— Неужели ты про этот паршивый аккумулятор? — изумился Дугин. — Намекаешь, будто я нарочно смолчал?

Филатов не ответил.

— Даже смешно! — Дугин выдавил из себя смешок. — Нет, ты в самом деле? Пойми, просто не до того было, внимания не обратил. Вот не ожидал, что из-за такой ерунды…

— Подонок ты, Женька. — Филатов сплюнул. — Очень уж тебя, видно, начальство когда-то напугало.

— Вот чудак! — Дугин пожал плечами. — Что мне с ним, детей рожать?

— Прикажут — родишь, — насмешливо ответил Филатов.

— Да брось дуться, Венька, — дружелюбно проговорил Дугин. — Год целый зимовать вместе, перекурим это дело… Ну, не сориентировался я, что ли… Ты уж только это… не трепись Николаичу… Я ж тебе объяснил, просто не до того было… Не скажешь?

Филатов снова сплюнул.

— Не скажу…

— Пальцы мои, пальцы. — Семёнов ожесточённо растирал руки. — Как бы НН СПГ не получить…

— Какой СПГ? — не понял Бармин.

— «Вон с ключа, сапог!» — засмеялся Гаранин. — Только что-то мне подсказывает, Сергей, что на этот раз тебя не погонят, даже если ты будешь работать со скоростью пять знаков в минуту.

Семёнов огорчённо подвигал плохо гнущимися пальцами, вздохнул и надел наушники. Все притихли; даже Волосан, осознав серьёзность момента, перестал скалить зубы и, жмурясь, привалился к камину.

медленно отбивал на ключе Семёнов, —

— Всё? — не выдержал Бармин.

— Ш-ш! — остановил его Гаранин. — Это первая — для всех, сейчас пойдёт диспетчерская.

Семёнов промассировал указательный палец и продолжил:

Потом был долгий эфирный разговор, Семёнов слушал, что-то отвечал и, наконец, снял наушники и выключил радию.

— Порядок? — спросил Гаранин.

— Порядок.

— Что в Мирном?

— Метёт, двадцать три метра.

— Сказал Белову, чтоб не суетился?

— Ага… У Крутилина ребро сломано, в этот сезон отлетался… Тебе от Наташи радиограмма, пишет, что любит. Нашла кого…

— А что Вера? — улыбнулся Гаранин.

— Только целует, — вздохнул Семёнов. — Смотри ты, док отвалился.

— Пусть поспит.

— Нет уж, — мстительно сказал Семёнов. — Его не только целуют и любят, а ещё ненаглядным называют и дни считают. Он у меня за это сейчас помёрзнет!

Семёнов подошёл к Бармину, потряс его за плечо.

— Что? Куда? — сонным голосом просипел Бармин. — Какие новости, Николаич?

— Скоро принесут газеты, узнаем.

— Тогда и разбудишь. — Бармин повернулся на другой бок. Взглянул на Семёнова, начал, ворча, вставать.

— Ничем не могу помочь, Саша. — Семёнов развёл руками. — Традиция. Зови ребят, потом отдохнём.

Закутанные, стоя спиной к ветру, люди столпились у мачты. Семёнов тщательно приладил флаг и стал медленно его поднимать.

«Прости, друг ты мой Коля Белов, — подумал он. — Конечно, хороший кадр у тебя пропал, но что поделаешь? Флаг поднимают только тогда, когда станция начинает жить».

Трудно отпускает Антарктида

Из записок Груздева

Попробую разобраться, с чего все началось. Нелегкое это дело — разложить по полочкам причины и следствия. Впрочем, в этом есть и свой плюс, ведь наша память вроде решета: труха проваливается, а существенное остается.

Конечно же, все началось с предложения Семенова! Не призови он нас тогда остаться, не было бы и этой истории. Семенова я не любил. Общаясь с ним, я постоянно чувствовал его извечную, давящую правоту, превосходство его сотканной из одних достоинств личности над своей ущербной. Будь у него герб, на нем следовало бы отчеканить: «Долг, справедливость, дисциплина и порядок!» Для меня же этого многовато. Если такие категории, как долг и справедливость, я воспринимаю всерьез, то дисциплина и порядок еще со школьной скамьи внушают мне ужас. Они предполагают беспрекословное подчинение любым распоряжениям свыше, против чего вопиет все мое существо. Терпеть не могу железной дисциплины! В моей характеристике после дрейфа на Льдине было написано: «Инженер-локаторщик и магнитолог высокой квалификации. В коллективе уживается трудно, не всегда дисциплинирован», — почти что волчий билет для полярника. Уверен, что Семенов ни за что не взял бы меня в экспедицию, если бы накануне посадки на «Обь» не попал в автомобильную аварию Дима Кузьмин. Вот и пришлось взять первого же попавшегося под руку кандидата, каковым оказался ваш покорный слуга.

Хотите неожиданное признание? Начальником станции Семенов был идеальным. Меня он не раз обижал, даже оскорблял, и наедине с самим собой я мог бы расправиться с ним, как повар с картошкой, мне это сделать проще, чем турецкому султану послать шнурок провинившемуся аге; но я, как говорил Александр Сергеевич, «пишу не для похвал», а исповедуюсь, поэтому ни кривить душой, ни просто врать не стану: что было, то было. Да, начальником Семенов был идеальным — в том смысле, что распускаться никому не позволял. С такой братвой, как зимовщики, иначе нельзя: рука, ведущая их к новым свершениям, должна быть в Железной перчатке.

Ладно, об этом потом, а то перо уводит меня в сторону. Скажу только одно: зимовка наша прошла удачно. Были, конечно, отдельные случаи — нетипичные, как принято их называть, но последствий они не имели. Не очень-то распоется воробышек в железной перчатке!

А теперь введу вас в обстановку.

Положите перед собой карту мира, отыщите в Антарктиде Землю Королевы Мод и определите точку с координатами 70 градусов южной широты и 13 градусов восточной долготы. Примерно в данной точке и находится станция Лазарев — вернее, погребенное под снегом помещение бывшей станции, давно оставленной полярниками. А произошло это потому, что место для станции было выбрано не очень удачное — на шельфовом леднике.

Поясню, что это такое. На Антарктиду природа нахлобучила ледяную шапку — купол толщиной местами больше четырех километров. К берегам купол понижается и образует ледники, имеющие тенденцию сползать в море, раскалываться и превращаться в айсберги. Но бывает, что гигантский ледник, покидая континент, ложится на море, как на пуховую постель, и спокойненько лежит себе этаким лжеберегом, вводя в заблуждение не подозревающих о таком надувательстве географов. Отметишь этот берег на карте, дашь ему чье-нибудь громкое имя, а через год вернешься — нет берега, испарился! Скандал! И человек, чье имя дали, обижается, и над географом смеются: принял шельфовый ледник за континент! А воды Южного океана бороздят айсберги, бывшие год назад тем самым лжеберегом.