Михаил Булгаков - Том 3. Дьяволиада
— Ты остановишься? — белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость, не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет, и улизнет кепочка с Новинского!
— Стой, стой, разбойник! — сипел Таракан, закручивая двумя пальцами левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету.— Милиция-то где же? — задыхаясь, шепнул Таракан.
Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в неизбывной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо. На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело, и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.
— Ты драться?..— спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! — Драться?.. Ограбил и драться? — Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он полоснул кепку по лицу, и еще раз, когда кепка падала на траву, чиркнул по животу. Кепка легла в зеленую новинскую траву и заляпала ее пятнами крови. «Финка — знаменитая… вроде как у курицы, кровь человечья»,— подумал Таракан.
Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали, заухали вокруг Таракана.
«Погиб я, делегат жалкий,— помыслил Таракан,— черная моя судьба. Кто ж это мне, дьявол, ножик продал, и зачем?»
Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика с ящиком… «Понятное дело… он на хлеб себе зарабатывает… Правда, жулик… но ведь каждый крутится, как волчок…»
— Не бейте меня, граждане,— тихо попросил пропащий Таракан, боли от удара не почувствовал, а только догадавшись по затемненному свету, что ударили по лицу,— не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни № 13… Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а вяжите! — молвил Таракан, руками закрывая голову.
Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.
«Ишь, сколько милиции… Чрезвычайно много набежало,— думал Таракан, отдаваясь на волю чужим рукам,— раньше б ей надо было быть. А теперь все равно…»
— Пускай бьют, товарищ милицейский,— глотая кровь из раздавленного носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют.— Мне это все равно. Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.
«Как в аду, суматоха,— подумал Таракан,— а голос распорядительный…»
Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:
— Извозчик, я тебе покажу — отъезжать! Мерзавец… В отделение!!!
Бубновая история *
Мохрикову в номере гостиницы приснился сон — громаднейший бубновый туз на ножках и с лентами на груди, на которых были написаны отвратительные лозунги: «Кончил дело — гуляй смело!» и «Туберкулезные, не глотайте мокроту!»
— Какая смешная пакость! Тьфу! — молвил Мохриков и очнулся. Бодро оделся, взял портфель и отправился в Госбанк. В Госбанке Мохриков мыкался часа два и вышел из него, имея в портфеле девять тысяч рублей.
Человек, получивший деньги, хотя бы и казенные, чувствует себя совершенно особенным образом. Мохрикову показалось, что он стал выше ростом на Кузнецком мосту.
— Не толкайтесь, гражданин,— сурово и вежливо сказал Мохриков и даже хотел прибавить: — У меня девять тысяч в портфеле,— но потом раздумал.
А на Кузнецком кипело, как в чайнике. Ежесекундно пролетали мягкие машины, в витринах сверкало, переливалось, лоснилось, и сам Мохриков отражался в них на ходу с портфелем то прямо, то кверху ногами.
— Упоительный городишко Москва,— начал размышлять Мохриков,— прямо элегантный город!
Сладостные и преступные мечтания вдруг пузырями закипели в мозгу Мохрикова:
— Вообразите себе, дорогие товарищи… вдруг сгорает Госбанк! Гм… Как сгорает? Очень просто, разве он несгораемый? Приезжают команды, пожарные тушат. Только шиш с маслом — не потушишь, если как следует загорится! И вот вообразите: все сгорело к чертовой матери — бухгалтеры сгорели и ассигновки… И, стало быть, у меня в кармане… Ах, да!.. Ведь аккредитив-то из Ростова-на-Дону? Ах, шут тебя возьми. Ну, ладно, я приезжаю в Ростов-на-Дону, а наш красный директор взял да и помер от разрыва сердца, который аккредитив подписал! И кроме того, опять пожар, и сгорели все исходящие, выходящие, входящие — все, ко псам, сгорело. Хи-хи! Ищи тогда концов. И вот в кармане у меня беспризорных девять тысяч. Хи-хи! Ах, если б знал наш красный директор, о чем мечтает Мохриков, но он не узнает никогда… Что бы я сделал прежде всего?..
II. Она!
…Прежде всего…
Она вынырнула с Петровки. Юбка до колен, клетчатая. Ножки — стройности совершенно неслыханной, в кремовых чулках и лакированных туфельках. На голове сидела шапочка, похожая на цветок колокольчик. Глазки — понятное дело. А рот был малиновый и пылал, как пожар.
«Кончил дело, гуляй смело»,— почему-то вспомнил Мохриков сон и подумал: «Дама что надо. Ах, какой город Москва! Прежде всего, если бы сгорел красный директор… Фу! вот талия…»
— Пардон! — сказал Мохриков.
— Я на улице не знакомлюсь,— сказала она и гордо сверкнула из-под колокольчика.
— Пардон! — молвил ошеломленный Мохриков,— я ничего!..
— Странная манера,— говорила она, колыхая клетчатыми бедрами,— увидеть даму и сейчас же пристать. Вы, вероятно, провинциал?
— Ничего подобного, я из Ростова, сударыня, на Дону. Вы не подумайте, чтобы я был какая-нибудь сволочь. Я — инкассатор.
— Красивая фамилия,— сказала она.
— Пардон,— отозвался Мохриков сладким голосом,— это должность моя такая: инкассатор из Ростова-на-Дону. Фамилия же моя Мохриков, позвольте представиться. Я из литовских дворян. Основная моя фамилия, предки когда-то носили — Мохр. Я даже в гимназии учился.
— На Мопр похоже,— сказала она.
— Помилуйте! Хи-хи!
— А что значит «инкассатор»?
— Ответственная должность, мадам. Деньги получаю в банках по девять, по двенадцать тысяч и даже больше. Тяжело и трудно, но ничего. Облечен доверием…
«Говорил я себе, чтобы штаны в полоску купить. Разве можно в таких штанах с дамой разговаривать на Кузнецком? Срам!»
— Скажите, пожалуйста: деньги? Это интересно!
— Да-с, хи-хи! Что деньги! Деньги — тлен!
— А вы женаты?
— Нет, а вы такие молодые, мадам, и одинокие, как…
— Как что?
— Хи-хи, былинка.
— Ха-ха!
— Хи-хи.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Сухаревская-Садовая, № 201… Вы ужасно дерзкий инкассатор!
— Ах, что вы! Мерси. Только в номер заеду переоденусь, У меня в номере костюмов — прямо гибель. Это дорожный, так сказать, не обращайте внимания — рвань. А какая у вас шапочка очаровательная? Это что вышито на ней?
— Карты. Тройка, семерка, туз.
— Ах, какая прелесть. Хи-хи!
— Ха-ха!
III. Преображение
— Побрейте меня,— сказал Мохриков, прижимая к сердцу девять тысяч, в зеркальном зале.
— Слшсс… С волосами что прикажете?
— Того, этого, причешите.
— Ваня, прибор!
Через четверть часа Мохриков, пахнущий ландышем, стоял у прилавка и говорил:
— Покажите мне лакированные полуботинки…
Через полчаса на Петровке в магазине под золотой вывеской «Готовое платье» он говорил:
— А у вас где-нибудь, может быть, есть такая комнатка, этакая какая-нибудь, отдельная, где можно было бы брючки переодеть?..
— Пожалуйста.
Когда Мохриков вышел на Петровку, публика оборачивалась и смотрела на его ноги. Извозчики с козел говорили:
— Пожа, пожа, пожа…
Мохриков отражался в витринах и думал: «Я похож на артиста императорских театров…»
IV. На рассвете
…Когда вся Москва была голубого цвета, и коты, которые днем пребывают неизвестно где, ночью ползали, как змеи, из подворотни в подворотню, на Сухаревской-Садовой стоял Мохриков, прижимая портфель к груди, и, покачиваясь, бормотал:
— М-да… Сельтерской воды или пива если я сейчас не выпью, я, дорогие товарищи, помру, и девять тысяч подберут дворники на улице… То есть не девять, позвольте… Нет, не девять… А вот что я вам скажу: ботинки — сорок пять рублей… Да, а где еще девять червонцев? Да, брился я — рубль пятнадцать… Довольно это паскудно выходит… Впрочем, там аванс сейчас я возьму. А как он мне не даст? Вдруг я приезжаю, говорят, что от разрыва сердца помер, нового назначили. Комичная история тогда выйдет. Дорогой Мохриков, спросят, а где же двести пятьдесят рублей? Потерял их, Мохриков, что ли? Нет, пусть уж он лучше не помирает, сукин кот… Извозчик, где сейчас пива можно выпить в вашей паршивой Москве?
