Нотэ Лурье - Степь зовет
— Ты уж, наверно, позабыла, — тихо промолвил он.
— Нет, я помню. Помню, Шефтл.
— А я думал, ты давно все забыла.
— Почему ты так думаешь? — отозвалась она с обидой.
— Значит, помнишь? — оживился Шефтл. — Тогда ты жила вон там, в комнезаме. А теперь в нем колхозный склад.
— Знаю…
— А ставок… Замерз наш ставок. Сейчас я пою кобылу у колодца… Помнишь, как хорошо было? И камыши, и все…
— Помню, Шефтл, все помню.
— Вот видишь, — сказал Шефтл с болью. — А я думал, забыла. Думал, ты на нас рукой махнула и больше никогда не приедешь… Зачем только ты тогда приехала!
Они помолчали.
Лошади, видимо, надоело стоять, и она боком начала отступать от дышла. Элька остановила ее, ласково потрепала по храпу. Кобыла схватила ее черной шершавой губой за рукав.
— Узнала тебя, — сказал Шефтл дрогнувшим голосом. — Видишь, как смотрит, видишь? Ты не думай, лошадь тоже знает тоску. Ого, еще как! Иной раз так заржет, что… Помнишь, тогда, в балке? Под дождем, в Ковалевской балке, когда я нашел тебя? Тогда еще обе мои буланые были у меня… Примчал я тебя в больницу… А на обратном пути они так ржали, кобылы, что у меня прямо сердце разрывалось. Потом ведь я приезжал, хотел проведать, а тебя уже не было.
— Понимаешь, как получилось… Меня сразу забрали, увезли в Запорожье. Я ведь писала Хоме.
— А я не знал. Думал, ты там. Я тебе еды привез, варенья вишневого. Коржиков мать испекла… Ты надолго к нам? — перебил он себя.
— Сама не знаю… Да что это у тебя кожух не застегнут? Так и простудиться недолго. — Она подошла совсем близко и застывшими, непослушными пальцами стала застегивать на нем овчину. — Разве можно так в мороз?
— Я мороза не боюсь. Так на сколько, говоришь, ты приехала?
— Говорю, что сама не знаю.
— Но пока еще побудешь? — словно упрашивал он ее.
— Побуду…
Лошадь, переступая с ноги на ногу, запуталась в постромке и стала бить копытом. Шефтл пустился было к ней, но Элька его опередила. Она проворно приподняла у кобылы ногу и выпростала из сбившейся упряжи. Она заметила, какой старой, собранной из кусочков была эта упряжь, как перекосились от ветхости сани, и вспомнила, что Калмен Зогот говорил ей о Шефтле, о какой-то его будто бы просьбе. Но Шефтл ни о чем таком не заговаривал, а ей очень хотелось помочь ему.
— Скажи, Шефтл, может, тебе что-нибудь нужно?
— Нет, ничего не нужно, — ответил Шефтл рассеянно, думая о чем-то своем.
— Как знаешь. Видно, Калмен Зогот тебе ближе, чем я. Что ж, мне пора…
— Постой, — встрепенулся Шефтл, — постой еще минутку. Когда еще я тебя увижу…
— Да нет, пойду. Мы там молотим, видел? Видел, сколько зерна привезли? А ты все один, а, Шефтл?
— Ты о чем? — растерялся он.
— По правде говоря, я думала, что ты уже в колхозе.
— В колхозе? А, ну да… Знаешь, Элька, сто раз пожалел, что тогда тебя не послушал. А теперь — с чем я туда пойду, в колхоз? Или приняли бы?
— Почему же? Если ты всерьез…
— Правда? — обрадовался Шефтл. — Думаешь, они не будут против? Из-за того, что я раньше не шел?… Ох, Элька! Плохо одному. Точно ты дикая трава в степи, и никому до тебя дела нет… Я все время хотел с тобой потолковать… с тех пор, как ты приехала. Но тебя так трудно застать…
— Ну ладно, Шефтл! Так ты заходи…
— Куда? К тебе домой?
Элька с минуту помедлила, словно колеблясь.
— Лучше, пожалуй, в правление, Шефтл.
— В правление? А, ну что ж.
— Приходи непременно, как только что-нибудь понадобится, — настойчиво повторила она и, простившись, быстро пошла своей дорогой.
Шефтл растерянно стоял возле саней и провожал ее печальными глазами. Сколько он ждал этой встречи, и вот только что Элька была тут, а теперь ушла, и бог весть, когда еще он ее увидит. Почему он отпустил ее? Надо было задержать хоть на минуту, надо было упросить зайти в дом, посидеть, поужинать с ними. Что-что, а своя картошка и соленые огурцы у него найдутся. Ведь ему еще о стольких вещах надо ей рассказать! И тут только он спохватился, что о самом-то главном они и не поговорили.
Элька уже поднялась на бугор. Вдруг она оглянулась и увидела, что Шефтл стоит, как стоял, на том самом повороте у яблоневого сада, где она его оставила. Стоит в своей рваной овчине, возле саней с наваленным на них сухим бурьяном, беспомощно опустил руки и смотрит ей вслед.
Ее потянуло назад, к нему. Подойти, взять за руки, приголубить, как дитя, и сказать, что она тоже все время тосковала по нем, что он и теперь ей мил… Но Элька быстро отвернулась и побежала к гарману.
Молотилка на гармане работала вовсю, около нее стояли сани, полные свежеобмолоченного зерна.
— О, Элька! Уже вернулась?
Хонця и Хома поспешили ей навстречу.
— Ну, выкладывай, что там!
— Есть новости?
— Есть, есть… — устало кивала Элька. Она коротко вздохнула и прижала руки к груди. — Бежала, дух захватило, — объяснила она со слабой улыбкой. — Есть новости. Вечером, на собрании, обо всем поговорим.
16
Был поздний час, а собрание все не кончалось. Уже сняли Юдла Пискуна и Волкинда и сейчас обсуждали предложение Эльки о том, чтобы выбрать на место Волкинда Хонцю. Калмену Зоготу Элькино предложение было сильно не по душе. Как же это? Забыла она, что ли, историю с амбаром? Мало шума было на хуторе? Калмену, положим, тоже не верится, что Хонця взял себе зерно, на него это не похоже, а там кто знает… Да и довольно того, что он его не уберег. Что это за хозяин, у которого сорок пудов как в воду канули, а он даже следов не нашел?! Годится ли такого человека выбирать в председатели? Кто его будет слушать? И как только у нее язык повернулся… Калмен Зогот не мог этого стерпеть. Он встал и тихонько, стараясь не бросаться в глаза, пробрался к выходу.
Темные хатки тонули в снегу. Молодой месяц слабо освещал пухлые снежные шапки на крышах. Чуть-чуть тянуло влажным ветерком. «Слава богу, уже и зима на исходе», — подумал Зогот, глубоко вздохнув.
Он постоял немного около клуба, в котором происходило собрание. Оттуда доносился шум. «Пожалуй, не я один, многие будут против Хонци», — подумал Зогот. На минуту ему стало жалко Хонцю: хороший все-таки человек, работящий, себя не жалеет. Калмен уже и не знал, хочет он или не хочет, чтобы Хонцю выбрали. «Может, вернуться? Нет, все-таки при таком председателе порядка не будет, — решил Калмен. — Пожалуй, сейчас лучше сходить на колхозный двор. Когда еще будет такой случай достать оксмановское добро…»
Ни по пути, ни на самом колхозном дворе Калмену никто не повстречался. Он бесшумно приоткрыл дверь в сени и в потемках, нащупывая дорогу руками, прошел в бывшую оксмановскую горницу.
Все было так, как Оксман указывал. Калмен Зогот изрядно попыхтел, пока, сидя на корточках, вытаскивал из печки кирпичи. Он выгреб песок, и скоро рука нащупала гладкий круглый предмет. Осторожно вынув сахарницу, Зогот снова заложил тайник кирпичами. Сахарница показалась ему очень тяжелой, — может быть, потому, что от волнения у него тряслись руки.
«Какого черта я так дрожу? — досадовал Калмен на себя, быстро шагая к своей хате. — Кажется, ничего, слава богу, не украл».
В хате никого не было. Закрыв на задвижку дверь, он зажег лампу и стал думать, что делать дальше. Сахарница тускло поблескивала на столе синеватыми боками, колола глаза. «Нечего раздумывать, — решил Зогот, — надо сейчас же упрятать ее в буханку хлеба, как Оксман наказывал, а уж завтра-послезавтра с божьей помощью отправить».
Он принес из кухни большой каравай и, срезав горбушку, стал выковыривать ножом мякиш. Потом попробовал засунуть в полый каравай сахарницу, но она не лезла туда. Нажал немного — стала трескаться корка. Зогот озадаченно почесал затылок. Придется, видно, опорожнить сахарницу и класть вещи по одной. По одной они войдут. Пусть уж Оксман обойдется без сахарницы. Калмен открыл ее и вытряхнул. На столе образовалась целая горка завернутых в бумажки мелких предметов.
Тут были пяти- и десятирублевые золотые, старомодные брошки, кольца, серьги, нитки тусклого жемчуга. Калмен Зогот стоял ошеломленный. Столько золота, столько драгоценностей он в жизни своей не видел и не мог себе представить, что все это помещалось в обыкновенной сахарнице.
«Ничего себе капиталец! Сейчас это ему ох как пригодится!» — подумал он об Оксмане.
Укладывая драгоценности в каравай, какую в бумажке, какую так, Зогот вспомнил, что Оксман велел ему взять что-нибудь за услуги, а также на издержки. Нет, ничего он не возьмет, на таком деле он наживаться не станет.
Зогот уже уложил все в каравай, когда заметил на полу смятый листок бумаги, видимо слетевший со стола. Он поднял его и расправил. На листке было что-то написано. «Может, нужное», — подумал Зогот, поднес ближе к свету и прочел: «Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер…» На этом строка обрывалась. Почерк был Якова Оксмана. Не понимая, с какой бы это стати Якову Оксману поминать Хонцю, Зогот недоуменно вертел листок в руках. На обратной стороне, сверху, тем же почерком был выведен адрес гуляйпольского райкома, а ниже шел текст, испещренный помарками. «Видно, важная бумага», — подумал Калмен. С трудом разбирая замусоленные буквы, он читал:
