Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)
Какое-то нервное, радостное возбуждение Графа мне показалось весьма неуместным, и я пожал плечами.
— Но каков этот тип Казанков! — продолжал Генка громко. — Удивительно ловкий жук! Ведь как повернул, как сыграл! Талант! В два счета меня на лопатки завалил, ха-ха! А между прочим, Александр Васильевич, идет слушок, будто его из партии исключили. Правда — нет?
— Да, правда. На бригадном собрании исключили, но на парткоме еще не утвердили…
— Эх, что же это вы! — с досадой воскликнул Граф. — Да ведь объявить бы надо на весь колхоз громко, Александр Васильевич, чтобы все люди знали!
— Зачем?
— Да как — зачем! Понимаете, идет по колхозу какой-то слушок: Казанков, Казанков… А что — Казанков? Почему — Казанков? За что? — никто толком не знает. А мужик-то наш какой? — в первую очередь ему жалко, ему кажется, что начальство обидело человека, правды, мол, добивался, справедливости, вот оно и взъелось на него. Темный народ, мужики, одно слово. Ну вот и сделали героем дня Казанкова, а он и воспользовался, и выскочил первым заступником! Эх, Александр Васильевич!..
Да, Генка был прав, тысячу раз прав! Как же это я не догадался? Эх, шляпа ты, шляпа! А иначе говоря, «молодось, молодось». Не молодость, а дурь, вот что имел бы право сказать сейчас Красавцев. И он еще это скажет, да, вскоре и скажет, когда я приеду в райком на бюро, где меня будут утверждать в новой должности. Сейчас я вспомнил его, а там я буду вспоминать Генку, его слова о Казанкове, о том, как он ловко сыграл на заветных струнах «темных мужиков»!
— Посудите сами, Александр Васильевич, ведь труд хлебороба издревле считался самым тяжелым. Веками хлеб жали серпом, косили косами, лопаточками картошку копали, а уж такая у мужика сложилась за эти века психология — он умеет ценить только себя, только свой труд, он считает, что без него и белый свет дня не продержится. А то, что электричество, моторы всякие, это, по его мнению, хорошо, но и без «лектричества» прожить можно, живали, мол, и при лучине. И вот я для него вроде бы тунеядец, вроде нахлебника. А о конторской работе я и не говорю! Всех тех, кто в чистых штанах ходит да в белой рубашке, он, извините, крысами конторскими называет. Ну что тут скажешь! Темнота, да и только. И его бы воля, так он бы никаким инженерам, никаким экономистам и бухгалтерам не платил, на хлебе да воде бы держал. Мужик ведь и знать не желает, нужен колхозу экономист или не нужен. И вот — пожалуйста, Нину обидели, Казанкова рады на руках носить из Тюлеккасов в Кабыр и обратно!.. Эх, Александр Васильевич, оплошали вы маленько с Казанковым, не довели дело. Начали так здорово, а не довели…
На бюро в райкоме о Казанкове, разумеется, никто и не вспомнил, но вот начальник управления сельского хозяйства сказал:
— А ведь они там в «Серпе» опять перекинулись на трудодни!
— Вот как? — изумился Владимиров. И хотя никакого особого порицания мне не слышалось в этом изумлении (или я уже не понимал, не улавливал интонации первого секретаря?), но все члены бюро истолковали его по-другому и накинулись на меня. И ну поучать, ну вразумлять и наставлять! Я, оказывается, ничего не делаю для претворения в жизнь постановления Центрального Комитета партии, а по словам того же начальника управления я «превратился в хвостовой придаток Бардасова»! Вот как, в хвостовой придаток, ни меньше ни больше. Но все это было вроде вступления, уж я-то своих знаю. В бой должна была вступить «главная артиллерия», наш прокурор. Его густому, сотрясающему стекла басу может позавидовать и первый бас Большого театра, а формулировочки у него такие бывают, что он «заваливал» и не таких, как я. И вот я жду, когда он поднимется. Но он не поднялся. Да, он не поднялся! Тавтабусь тебе, товарищ прокурор, тавтабусь, Афанасий Михайлович. А уж этих «петухов» я как-нибудь стерплю. Если, конечно, сам Геннадий Владимирович… Нет, он поглядывает на меня довольно спокойно и хотя вроде бы соглашается с очередным оратором, внимательно слушая его и кивая головой (можно подумать, что он полностью с ним соглашается, но уж я-то знаю, что эго не всегда так!), но нет-нет да и посмотрит на меня и вроде как улыбнется: ничего, мол, не переживай сильно. Ну, я как-то и приободрился. Наконец Владимиров сказал:
— Ну, кто хочет еще посушить мозги Сандору Васильевичу?
Желающих не оказалось.
— Я думаю, Алексей Александрович (это он к начальнику управления), не стоит все валить на нового секретаря. Он ведь еще и трех недель не проработал в колхозе. Кроме того, в постановлении, если мне не изменяет память, сказано так: «предложить колхозам…» Там нет слова «обязать». Пусть поработают пока на трудоднях, беды большой нет, а там посмотрим.
— Так они же другие колхозы мутят! — вскакивает начальник управления.
— «Серп» тоже перейдет, не надо их торопить. Как, Сандор Васильевич, перейдет «Серп»?
— Да! — горячо соглашаюсь я. — Конечно, перейдет!..
— Ну и хорошо. А теперь мы все желаем тебе успехов и надеемся на тебя.
И я выхожу. Не то чтобы радостный и счастливый, нет, просто мне легко и приятно, и я вытираю пот со лба и улыбаюсь, а секретарша Светлана треплет меня по плечу.
— Ну как, Саша, все в порядке?
— Да, Света, все в порядке пока.
Светлана красивая девушка, характер добрый и ласковый, и ростом ее бог не обидел — настоящая баскетболистка, и по этому поводу частенько шутит над собой: нет в районе достойного парня ей, и когда я, бывало, собираюсь в командировку, просит приглядеть, не вырос ли где-нибудь в деревне жених для нее. Я почти три года проработал в райкоме, а коллектив небольшой, и мы привыкли друг к другу и жили дружно, как одна семья.
— Завтра дом будут принимать, — сообщает мне Светлана. — А сегодня вечером у нас собирается местком…
Она, видимо, чувствует, что не то сказала, не надо бы мне про тот злополучный дом напоминать, и добавляет:
— Мы все так переживаем за тебя, Саша!.. — и вздыхает с искренним сочувствием. Но вдруг ее доброе красивое лицо озаряется веселой лукавой улыбкой. — Ой, Саша, чуть не забыла! Тебя тут одна красавица ждет! Не то что мы, настоящая кинозвезда!
— Рассказывай сказки…
— Какие сказки! Ай да Саша, молодец, умеешь девушек выбирать! Пойдем, где-то она здесь должна быть.
Надя! Сомнений никаких у меня не было. Кто, кроме Нади, мог искать меня? Она вернулась из Чебоксар со своих двухнедельных курсов, тотчас позвонила в Кабыр, а в Кабыре сказали, что я в райкоме, и вот она здесь и ждет меня. Так я думал, поспешая за Светланой по райкомовскому коридору. Всех моих огорчений и недоумений по поводу ее внезапного отъезда на эти курсы как не бывало. Через неделю после той самой нашей встречи, в воскресенье, я опять прибежал в Хыркасы. Я едва дождался воскресенья, я так измучился, всю неделю меня словно собаки терзали с утра до вечера, я уже не рад был жизни, и вот я прибежал в Хыркасы, я готов был просить у Нади прощения, хотя и сам не знал за что. Я уже и с Цветковым говорил о Наде, и он насобирал ей для начала восемнадцать часов ботаники и зоологии, и вот еще с этим известием я торопился в Хыркасы, а Нади не было. «Она в Чебоксары уехала на какие-то курсы», — сказал Иван Николаевич, ее отец, а сам глядел отчего-то в сторону и даже в дом не пригласил. Но всего этого я тогда, в ту минуту, и не заметил, меня оглушили его слова. Я даже не взял во внимание и «курсы», уехала — вот что меня шибануло.
— Надолго? — спросил я.
Иван Николаевич как-то неопределенно пожал плечами, а потом ответил:
— Недели на две…
Это я уж потом стал ревниво соображать: что это за такие курсы у школьных учителей в октябре да еще «недели на две»? Все может быть, все может быть у нас, — гак успокаивал я себя, мало ли какой приказ прислало облоно, всякий может быть приказ: повышение квалификации (но какое повышение квалификации на второй год после окончания института?!), курсы пропагандистов или агитаторов (но я не слышал, чтобы Надю это интересовало), а могли вызвать и по профсоюзной линии, да и много разных других линий, по которым могут востребовать человека в Чебоксары, очень даже много, все линии даже и учесть нельзя, а есть и такие, что и всю жизнь можно прожить и не подозревать, что они есть… И вот сейчас, пока я шел за Светланой по райкомовскому коридору, все это у меня в голове тоже провернулось, но в каком-то уже легком, удивительно ясном восторге: Надя вернулась, две недели прошло, и она вернулась, она все обдумала, она любит меня, и вот она ждет меня, и она скажет мне сейчас: «Саша, я так скучала без тебя!..» Нет, не так, а вот: «Саша, я люблю тебя, я поняла, что не могу жить без тебя!..» И у меня все дрожало в груди от предчувствия этих слов, от одной уверенности, что вот-вот я увижу Надю. Но зачем передо мной мельтешит эта долговязая Светлана? Неужели я и без нее не найду Надю?! Ах, ей интересно, ей очень интересно поглядеть на нашу встречу!..
