Андрей Упит - Северный ветер
По дороге все движутся гурьбой, болтая и посмеиваясь. Но на опушке внезапно умолкают и пугливо всматриваются в чащу. На снегу видны вмятины расплывшихся в оттепель следов. Трудно сказать, давно или совсем недавно проходили здесь люди. Неприятно, что матросы отделяются и разбиваются на группы. Они займут перекрестки и просеки. А крестьяне будут загонщиками. Ну прямо как при охоте на зайцев и косуль…
Они рассыпаются цепью и углубляются в лес, хмурые и молчаливые, силясь припомнить все инструкции и указания, представить себе воочию встречу с лесными братьями.
Пройдя несколько кварталов и сойдясь на просеке, чтобы перевести дыхание от усталости и волнения, узнают, что кто-то уже кое-что заметил или услышал. Но вскоре убеждаются в самообмане: попросту дает себя знать волнение в крови, нервное возбуждение.
Доносятся выстрелы. Матросы, которым не терпится, палят по какому-нибудь бедняге беляку, отчаянно петляющему меж деревьев.
Еще не добрались до середины леса, а загонщиков уже разбирает усталость. И организаторы облавы и сами загонщики понимают, что вряд ли доведется встретить кого-нибудь поблизости от имения. Но вот начались болотистые леса, с зарослями липы и орешника, с незамерзающими трясинами. Тут где-то «их» прибежище. Барон подбадривает охотников и еще раз напоминает им тщательно продуманные инструкции. Потом сам первый устремляется в чащу леса.
Вначале он еще видит загонщиков то справа, то слева. Те, должно быть, нарочно держатся близко друг к другу. «Бабы!» — кричит он на них. Тогда они отстают. Только останавливаясь да прислушиваясь, можно уловить звук шагов и услышать, как они тихонько перекликаются.
«Бабы! Трусливые! Разве так кого-нибудь поймаешь!»
Матросы тоже хороши со своей дурацкой стрельбой. Где-то тут должны быть лесные братья. Хотя бы одного поймать. Заставить его ползать перед ним на коленях. Стоит барону вспомнить недавнее происшествие, кровь вскипает и руки тверже сжимают винтовку. Поймать — во что бы то ни стало. Хотя бы пришлось трижды прочесать лес и целую неделю подряд гнать на облаву всю волость… Этот бандит должен почувствовать, что значит оскорбить и унизить дворянина.
В руках у барона солдатская винтовка. В карманах два револьвера. Он один справится с тремя. Только бы увидеть кого-нибудь, притаившегося в кустах, целящегося в него. О, у него не дрогнет рука. Он не промахнется — нет. Издевательства и унижения, которые пришлось претерпеть его классу от бунтовщиков, бандитов, направят пули в цель. Одну, другую, третью… Мысленно он уже стреляет… Палец безостановочно нажимает курок. Стальная сила в пальцах и мускулах. Вот он стреляет до тех пор, пока остаются лишь окровавленные лохмотья… А потом добивает прикладом. Его никто не удержит… В мускулах стальная сила…
Бежит, запыхавшись, вспотев, шапка сползла на затылок. Раздвигаемые ветви кустов хлещут его по лицу. Сухие еловые сучья цепляются за одежду и рвут ее. Где-то справа один из охотников снова приблизился к нему. Злобно огрызнувшись, барон еще быстрее бежит вперед. Ноги проваливаются сквозь рыхлый снег и вязнут в болоте.
Впереди, неподалеку, раздается выстрел. Просека. Ну и дуралеи, палят по зайцам. Барон в бешенстве кусает губы. «Скоты…»
Бегущий справа, видимо, совсем близко. Слышно его дыхание и тяжелый топот ног. А за ним, наверное, пустота, и какой-нибудь лесной брат без риска может проскочить незамеченным и удрать назад. Проклятый народ! «Бабы и трусы…»
Барон на бегу поворачивает голову. Кто-то движется совсем рядом с ним. А впереди снова треск выстрела. «Скоты…» Винтовка в его руках дергается от возбуждения. Пришли бы в другое время и стреляли сколько влезет. А так разве поймаешь кого-нибудь? Как же… От злости у барона даже слезы проступают на глазах: спугнут, и не увидишь никого.
Вдруг он отдергивает занесенную ногу и застывает на месте, слегка подавшись вперед, прижимая к себе винтовку. Его как будто окликнули? Может быть, он услышал подозрительный шорох или внезапное предчувствие остановило его? Тот, кто держался справа, тоже остановился. Отчетливо слышно его тяжелое дыхание…
Барон инстинктивно поворачивает голову и замирает. В десяти шагах… Искаженное лицо и те же жуткие глаза… Но ведь так случилось не здесь, не в лесу… Сидел на камне у часовни, а между ним и тем человеком свивала белые вихри метель…
…Не может издать ни звука. Всего лишь один миг… И пока медленно, как ему кажется, ужасно медленно… поднимается ствол винтовки, глаза барона неестественно расширяются, готовые выскочить из орбит. Ужасающе отчетливо видит он черную дырочку на конце ствола и не может оторвать от нее глаз. Одно-единственное, неизмеримо долгое мгновение только черное отверстие мелькает в глазу.
Звук выстрела он еще слышит.
И больше ничего. Лежит ничком на мягком снегу с двумя револьверами в кармане, цепко сжав винтовку. Голова с реденькими волосами уткнулась в покрытую снегом кочку. Шапка откатилась в сторону.
Майя возвращается из школы домой около двух часов дня. Погода пасмурная, сырая, ветреная. Ей кажется, что начинает уже смеркаться. Лес стоит сурово мрачный. Даже страшновато. Девочка быстро шагает по криво разъезженным колеям дороги и прикидывает, далеко ли еще. Лес сегодня какой-то необычайно густой. И так пустынно, тихо в нем. Даже сойки не услышишь нигде, и ни одна белка не перебежит дорогу.
Лаптишки истрепались и намокли. Но ей не холодно — она привыкла, хотя сырость такая противная. Майя хмурится и сердится на Индрика. Медведь этакий! Что ему! Сидит себе в теплой комнате. Лень даже навстречу выйти. Ее маленькое сердечко грызет досада. Единственное утешение — думать, как она ему отплатит. Будет мучить весь вечер, да еще и завтра чуточку… Пусть почувствует, медведь этакий!
Так, сердясь и досадуя, она забывает о страхе. И шагает бодро, наклонив голову, перекинув через плечо торбочку с остатками хлеба и узелок с книгами. Тщательно все обдумывает: целый вечер не будет разговаривать с ним и ничего, совсем ничего ему не расскажет! Только язык покажет… Пусть знает… В гневе она забывает, что не мог же Индрик догадаться, что сегодня в школе у них двое заболели какой-то странной болезнью и поэтому всех отпустили домой до понедельника.
Дорога круто сворачивает от болота и идет через поросший березой бугорок. Дальше — узкий овражек с ручейком и рухнувшим мостиком. А там стоит только взобраться на холмик, и видны уже поля Крии. Летом, сквозь густую листву орешника, ничего не разглядишь, зато зимой все на виду… Стоит дойти до того кривого вяза, и уже угол гумна виден… Выйдет Индрик во двор или нет? Пусть лучше не выходит, все равно она с ним разговаривать не будет. Весь вечер, а может быть, и завтра чуточку…
В отдалении слышны перекликающиеся голоса. Майя вспоминает, что недавно слышала, будто стреляли. Но и это ее не занимает; есть дела поважнее, о которых следует подумать. В лесу часто постреливают. Раньше, когда еще была свобода, стреляли по целым дням.
Вот она уже на холмике. А вот и кривой вяз: теперь даже угол гумна виден. Легкий туман стелется над полями… Останавливается за крайними елями и оглядывает двор. Никого. Выйдет он тебе, как же. Что ему… сидит себе в теплой комнате. А она должна шлепать мокрыми ногами… Ну, погоди же…
Надув губы, сердитая, выходит она на поляну и пускается почти бегом. А то небось еще выползет… Не хочет она этого. Не нужно… Вприпрыжку бежит к дому. И вдруг останавливается. Сзади кто-то кричит по-русски, и слышен топот ног. Оглянувшись, видит трех мужчин в черных шинелях, с развевающимися лентами на фуражках. Как привидения, выплывают они из тумана и мчатся прямо к ней. Один кричит и машет рукой. Двое целятся из винтовок.
Сердце ее леденеет, и, громко вскрикнув, она пускается бежать во всю прыть. Откуда ей знать, что матросы решили, будто она спешит домой сообщить о грозящей опасности. Она ни о чем не думает, ничего не соображает. Торбочка остается лежать там, где упала, когда ее вспугнули. Майя бежит, не останавливаясь, не оглядываясь, — все быстрей и быстрей. И все ближе слышит за собой погоню. Исступленно, без умолку визжит она в смертельном страхе. Крик ее становится все пронзительней и резче. Он напоминает отчаянный свист малиновки, когда мальчишки подбираются к ее гнезду.
В усадьбе слышат и узнают ее голос. Старая Ильза и Вилнис вскакивают и бросаются к двери. Индрик ничего не слышал. Но он инстинктом улавливает все гораздо острее, чем другие слухом. Опережая стариков, парень выбегает из комнаты.
Вмиг распахивается наружная дверь. Майя вваливается через порог в кухню. Лицо ее искажено страхом, побелело, как платочек на голове. Глаза выпучены, рот перекошен от ужаса. Даже в комнате она не перестает визжать, звук становится все тоньше и тоньше…
Кажется, кричать ей уже нечем, и голос доносится не из горла, а откуда-то из самого нутра. Вот-вот оборвется дыхание и девочка свалится на пол в истерике…
