Витаутас Петкявичюс - Рябиновый дождь
— Ругайся, жалуйся, я не рассержусь. Человек сговорчивее становится, когда выкричится. Еще что скажешь?
— Если уж пришла к тебе, скажу: будь мужчиной. Хоть перед концом. Все возьми: и дом, и деньги, и одежду, и мебель, только во имя того, что в нашей жизни было светлого и хорошего, не трогай этого человека. По твоим глазам вижу: он не виновен. Помоги ему.
— А кто поможет мне?
— Я, — она не жертвовала собой, она приговаривала себя. — Это твоя последняя возможность.
«Она безумная!.. Она самоубийца!» — хотел крикнуть Саулюс, но не посмел, вспомнив только что навещавшую его Грасе.
— Вернешься? — Жолинас попытался найти ее руку.
— Нет, — она убрала пальцы. — Но тебе еще надо будет жить. И умереть тебе придется как человеку. Неужели тебе все равно, кто и как закроет твои глаза?
— Ты его очень любишь? — расчувствовался лесник.
— Не знаю, но уважаю.
— А я не мог смотреть, как ты все вздыхала и бегала за ним.
— Разве это моя вина, Стасис, если я, живя с тобой, соскучилась по настоящей мужской любви?
— Пусть и он приходит. Оба приходите. Вместе.
— Благословить хочешь или получить благословение? — Она уже все поняла.
— Вы все равно обманете меня, — встревожился Стасис.
— Если ты больше не обманешь себя, я сдержу свое слово, я буду ходить за тобой как за тяжелым больным, только не впутывай в свою беду еще одного человека: я перед тобой виновата, меня и наказывай, — она уже не могла отступать. Посмотрела на Стасиса и, подчиняясь женскому чутью, спросила: — Ведь всю эту комедию ты придумал только потому, что показался конец веревочки. Этот выстрел только отдалил от тебя петлю, Стасис, так что не перестарайся.
— Допрашиваешь? — заерзал Жолинас и даже забыл покашлять в платок. — Если так, пусть отвечает по закону. Больше я ничего не знаю.
Догадавшись, что попала в точку, она наклонилась к Стасису и, не давая ему опомниться, сказала:
— Во всей этой истории тебе ужасно не хватает одной вещи, поэтому ты и добр, и сговорчив.
— Какой? — выпучил глаза больной.
— Ружья, Стасялис. Я перевернула весь дом и не нашла его. Может, рассказать тебе, куда ты бегал с ним в тот день?
— Если знаешь — не надо. — Больной закашлялся, а потом долго исследовал платок. Ему нужно было время, чтобы как следует все обдумать, поэтому он и тянул. — Если нет бога, то должна быть хоть какая-нибудь справедливость. И я нисколько не жалею, что она, наказывая Моцкуса, избрала меня своим орудием. Приходит время, когда даже такие великаны вынуждены поклониться маленьким. Пусть и он хоть однажды почувствует, что это такое — оказаться в руках другого человека. Ничто так не возвышает человека, хотя бы в его собственных глазах, как власть над другими. Ты не знаешь, как сладко чувствовать, что ты тоже что-то можешь. Держишь этих гордецов, этих счастливчиков в своих руках и играешь ими, как тебе вздумается. За все страдания, за все унижения…
— Хватит, Стасис, хватит. Немножко поигрался, порадовался возможности отомстить, и хватит. А теперь скажи мне, как там было?
— Не скажу, — Стасис лежал, упиваясь своими словами. Он готов был пожертвовать чем угодно, лишь бы продлить это состояние.
— Тебе этого выстрела, гад, за аварию — слишком мало! — вдруг воскликнул Саулюс. — Клялся, как перед богом!.. А теперь перед людьми скажи: зачем туда сунулся?!
— Саулюкас! — прервала его Бируте.
— Хорошо, под выстрел я сам подлез, нечаянно… Топите меня, презирайте, но этот выстрел был нужен мне как воздух, как вода…
— Вот и радуйся, а пока — на перо, бумагу и напиши обо всем этому сопляку-следователю, который думает, что раскрыл преступление в Далласе.
— А может, когда я поправлюсь?
— Нет, тогда будет поздно. Кроме того, ты мне на прощанье в сберкассе деньги оставил, а я их не нашла. Не отнесла ли Алдоните их этому юристу?
— Поправь подушку, — попросил больной, перевернулся в постели и потянулся к лежащему в ногах портфельчику. Вбежала молодая сестра и стала ругаться:
— Ему нельзя волноваться. Что вы здесь делаете?
— Теперь ему все можно, — равнодушно ответила Бируте.
Стасис упал на спину, полежал с закрытыми глазами и сказал:
— Раз уж так все получилось, позаботься об этих деньгах и не дай им зря пропасть.
Моцкус находился в прекрасном настроении. Оставив Йонаса и Костаса дома, он прошелся по оживленным улочкам Вильнюса, купил красивую розу и кружным путем добрался до работы. При виде его секретарша, как всегда, сунула что-то под телетайп.
— Что ты там прячешь от меня? — Он вручил ей цветок и снял пальто.
— Я не прячу, там очень удобная полочка. — Она вытащила большой свитер с высоким воротом, с елочками и большерогими оленями на груди.
— Это для лыжных прогулок? — тоном знатока спросил Моцкус.
— Нет, это выходной. Теперь такие в моде — свободно падающие, с высоким воротом, грубые… Словом, мужские, — она кокетливо улыбнулась.
— Вы могли бы посоревноваться с Капочюсом, — Моцкус громко рассмеялся. — Вчера он, пьянехонький, пытался доказать, что и на шампурах вязать можно.
— Я бы не сумела, — чуть покраснев, ответила секретарша, — но Йонас способный ученик.
— А меня ты могла бы научить? — пококетничал и Моцкус.
— Вы, профессор, только охоту любите.
— Все, бросил! Больше не упоминай об этом проклятом занятии! Если хочешь, могу тебе ружье подарить.
— Спасибо, но вязание успокаивает нервы лучше всякой охоты.
— Не буду спорить, но зачем вы, Ада, столько вяжете? Нервы у вас, мне кажется, еще в порядке, семьи нет… — Он понял, что допустил бестактность, но по инерции продолжал: — Неужели вам зарплаты не хватает?
— Зарплаты?! Что это за зарплата… Я много перепечатываю, а вязанье помогает мне сосредоточиться, руки двигаются, сон не берет, а уши все слышат.
— Все это так, но я замечаю, что свитера чаще всего мужские…
— Вы очень наблюдательны.
— «Наблюдательны»! Я еще и ревнив, — он осторожно улыбнулся. — Интересно, а кто этот счастливчик?
Секретарша сунула нос в розу и уже не посмела поднять глаза.
«Наверно, этот бабник заместитель за ней волочится», — подумал Моцкус и отеческим тоном сказал:
— Это ваше личное дело, но и мне интересно.
— Вы, доктор.
— Неужели?! — Моцкус расхохотался. — Сколько я помню, вы все вяжете и вяжете, а я с дырявыми локтями хожу. Все думают, что я очень богат, мол, щеголяет в новом костюме, при галстуке, а я, малышка, боюсь снять пиджак, потому что мой последний свитер молью побит!..
— Это нечестно. Я на самом деле вяжу для вас, только не знаю, что из этого получится. И не смею…
— А чего тут стесняться?.. Я заплачу. Ведь в магазине днем с огнем свитерок не найдешь.
— Вот этого я как раз и не хочу.
— Тогда я, Ада, отказываюсь понять вас.
— Я вяжу эти свитера к разным датам… А ведь вы даже тех, кто цветы приносит, гоните прочь.
— Гоню, потому что нечего угодничать. Но вы — совсем другое дело. Значит, вяжете и снова распускаете?
— Нет, профессор.
— Значит, складываете их в шкаф?
— Нет, доктор, я тысяч не зарабатываю.
— Простите, я вас не понимаю.
— Я их дарю.
— Да, но вы мало зарабатываете?!
— Профессор, не будьте наивны… Каждый подарок каким-то образом возвращается.
Вошел почтальон, снял фуражку и вежливо спросил:
— Наверно, очень заняты?
— Да нет. Ты заходи в кабинет и немного подожди. Я тут сделал одно из величайших экономических открытий в жизни. — Когда почтальон вышел, Моцкус, не стесняясь, открыто, посмотрел секретарше в глаза и понял, что все сказанное ею — чистейшая правда. Ему стало неловко, потому что в следующее мгновение он подумал: «Черт бы побрал этих баб!.. Оказывается, Марина была не такая уж слепая!» — Прости, я не думал, что в жизни может быть что-то подобное… — Он пятился, отмахиваясь от этого красивого свитера и от секретарши.
— Что вы, профессор…
— Понимаешь, что ты сказала?! Подарок. Ведь это эмоции, чувства — стихия, совсем неподвластная экономике. С другой стороны — капиталовложения, промышленность… Все это понятно мне. Но как определить ту прибавочную стоимость, которую подарок приносит тому, кто его дарит? Это проблема проблем наших дней. Блат, малышка, блат!.. — И, желая как-нибудь смягчить разговор, тихо запел:
Красотки, красотки,
Красотки кабаре!..
В кабинете, не обращая внимания на почтальона, он долго что-то записывал в блокнот. Снова почувствовал прилив хорошего настроения и подумал: «Фантасмагория! Она вяжет этот свитер для меня! Теперь мне опять придется выбирать: или оставить в учреждении идеальную секретаршу, или привести домой идеальную жену? А если, добившись своего, она уже не будет ни идеальной женой, ни идеальной секретаршей? А если, став директоршей, она уже не будет вязать эти изумительные свитера?..»
