Николай Воронов - Макушка лета
Обернулась на шаги Натальи с Касьяновым.
— Отходит.
Встала, уступая Наталье табурет, протянула ей два царских пятака, Наталья взяла пятаки в правую руку, левую положила на лоб умирающей.
— Зеркальце дать?
Наталья отрицательно поводили головой. Она посидела так несколько минут и положила пятаки в глазницы умершей.
Лукьяновна установила пюпитр под шелковым абажуром, положила на него «Библию».
Игорь пересек комнату, упал на свою кровать. Касьянов сел рядом с ним, кружил ладонью по волосам. Лукьяновна подошла к Наталье.
— Я почитаю?
— Она верила в бога?
— Несчастье склоняет к богу.
— Завещала?
— До самого последу надеялась поправиться.
— Вы из церкви? — спросил Марат Лукьяновну.
— Лукьяновна не читальщица. Просто добрая душа. Без семьи. Где горе, там и помогает без корысти.
— Жила. Преставилась. Че ж, так она и должна лежать и никто над ней не скажет ничего? Сыну будет легче.
— Почитай, Лукьяновна, — сказала Наталья.
— Че?
— А на чем раскроешь.
Лукьяновна наугад раскрыла «Библию», тихо промолвила:
— Книга «Руфь». «В те дни, когда правили судьи, случился голод на земле».
Утро. У подъезда Наталья, Касьянов, Игорь. Прежде чем уйти с женой, Касьянов говорит мальчику:
— Пожелаешь жить с нами, приедешь вместе с Натальей Васильевной.
— Вы сразу в Желтые Кувшинки?
— Сначала залечу в родной город. Маму понаведаю. В роще, где растут сосны, Касьянов сказал Наталье:
— Я не знал, что в «Библии» есть книга «Руфь».
— И я.
— Знаешь, какие слова запали мне в душу?
— Ну?
— «Но Руфь сказала: не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; некуда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить...»
— Не надо бы мне ехать к тебе. Когда ты Инну любил, выше любви у тебя ничего не было.
ВТОРОЕ АВТОРСКОЕ ДОПОЛНЕНИЕ1
Человеку свойственно говорить не обо всем, что с ним происходит. Что-то он опускает по чистой застенчивости, думая, что оно, будучи прекрасным, тотчас потеряет свою прелесть от разглашения; чего-то он не может не скрывать, потому что оно было для него случайным падением, о котором и вспомнить страшно; к чему-то он не испытывает сегодня интереса, хотя раньше оно всецело занимало его сердце и ум; о чем-то он не заводит речь, находя, что оно интересно лишь ему одному, им двоим или маленькой горстке людей, объединяемых исключительным устремлением — профессиональным, любительским, коллекционерским...
Кое-что важное из области чувства, отношений ее с Антоном Готовцевым, а также из сферы ее журналистских дел, касавшихся металлургического завода в Железнодольске, Инна опустила.
Свое и Антона пребывание на пойменном лугу возле речки Тихони и заливных озер Инна завершила тем, что выкрутилась из объятий Готовцева и взошла по железобетонным плитам на дорогу. На этом, однако, их встреча не закончилась. Он, как и в день приезда Инны, начал зазывать ее домой. Она отказалась пойти к нему в гости и не согласилась поужинать в ресторане. Чтобы он не провожал ее до гостиницы — опять затеет гостевые и ужинные разговоры, — велела ему отстать. Но он не отстал, а приотстал. Она не была мстительна и все же ощутила в себе злорадное торжество, оглянувшись, крикнула, чтобы он перестал плестись за ней, иначе она возьмет и бросится под машину. Дорога поднималась круто вверх, по их сторону проносились из города, вниз, запоздалые деревенские грузовики, и Антон остановился, поверив тому, что взрывная Инна способна исполнить свою угрозу.
Едва Антон отстал, ей сделалось легче. Она боялась исчезновения воли. Смолоду, особенно в последние совместные годы жизни с Бубновым, она столько раз проклинала себя за то, что под воздействием его нежного раболепия теряла волю и оказывалась в состоянии всеподчиненности.
Инна чувствовала: если проявит слабохарактерность перед Антоном Готовцевым, то ее всеподчиненность будет страшней — не краткой, с покаянием и почти неотступной властью над собой, а длительной, магически неотвратимой, быть может, гибельной.
Но чем выше Инна поднималась в гору и чем сильней одобряла себя за решительность воли, тем горше ей было уходить в свое одиночество. С того мгновения, когда Антон отстал, и до того мгновения, когда увидела надломами крону рослого пригостиничного тополя, сажево-черную в охвате фиолетовых сумерек, прошло не больше десяти минут, но за это время Инну покинула телесная упругость, вызванная купанием и солнцем, ноги еле волоклись, даже озноб проявлялся вяло, и не хотелось согреться.
Проходя под деревьями сквера, Инна загадала: если Антон появится перед ней здесь или встретит возле гостиницы, она не прогонит его. Ни в сквере, ни около гостиницы Антон не очутился. Инна была разочарована, едва сдержалась, чтоб не зареветь.
2У читателя могло создаться впечатление, что Инна Андреевна Савина, занявшись журналистикой и писательством, всего лишь один-единственный раз приезжала в Железнодольск. Нет, приезжала трижды. Первый раз не специально приезжала: возвращаясь из Сибири, со строительства Обской гидростанции, решила понаведаться в город своей эвакуационной юности. Он помнился ей архитектурно убогим, хоть и жила она в его лучшей части: на Маяковке, поблизости от театра, Дворца культуры металлургов и самого длинного с арочными проходами в квартал шестиэтажного серовато-синего дома. Бубнов, ежегодно бывавший у родителей, все уши ей прожужжал, будто правобережный Железнодольск стал красивейшим городом, возведенным в советское время.
Разумеется, город зданий не составлял для Инны главного интереса. Как и повсюду, куда бы ее не заносили командировки, она прежде всего устремлялась к миру людей. Но теперь была у нее особая причина для интереса к городу зданий. Когда затевалось строительство гидростанции под Новосибирском, Инна читала, что на закладку поселка на берегу Оби рабочие пришли с лозунгом «Никаких бараков». Но, приехав в поселок гидростроителей, она с удивлением обнаружила бараки, правда, бараки не с общим, как правило, коридором, а разделенные на секции, в которых не предусматривались бытовые удобства вроде водопровода. Свое недоумение Инна высказала, начальнику строительства. Он ответил ей, что бараков в поселке нет: по неведению она принимает за бараки одноэтажные дома с подъездами типа русских сеней. В Железнодольске Инне важно было убедиться в том, что у нас строятся красивые города (Бубнов местный, до Ленинграда не видел зданий, о которых можно было сказать: «Поэма из камня!», поэтому мог обольститься элементарно приятным видом домов), и на примере Железнодольска показать, что с «культурой» бараков пора кончать.
Инну тоже обрадовал правобережный Железнодольск, она назвала его маленьким Ленинградом, и все же вид здешних проспектов отзывался в ее душе щемящим чувством недоумения: «Неужели нельзя обойтись без зодческого подражательства?» Это чувство становилось досадливей по мере того, как она ходила на завод и проникалась все большим уважением к труду металлургов, совершающемуся среди огня, угара, грохота стали, чугуна, кокса, агрегатов. Тогда-то она и услыхала о доменщике Вычегжанинове. К тому времени он уже был директором завода, руководил огромными его подразделениями, наверно, нередко забывал думать о доменном цехе, тем более что цехом ворочал его друг Шахторин, но были о нем, рассказываемые с привкусом легендарности, по-прежнему касались поры его преобразовательского начальствования в доменном цеху. То, что город не уставал рассказывать эти были, снова и снова очаровывался ими, вызвало у Инны сопоставление: ветер давно прошел, а волны продолжаются.
Последующие приезды Инны пришлись на время Железнодольска без Вычегжанинова: его, как он ни артачился, забрали в Москву на должность заместителя министра.
Однако добрая молва о нем не прекратилась. Рассказывали все о том же: как он приучил мастеров-чугуноваров к самостоятельности и заставил их образовываться, как он не позволял впрягать себя в работу в неурочные часы и в выходной день, даже если на какой-то из домен произошла авария, как он в принципиальных вопросах сроду не поддавался директору комбината Зернову, которому ничего не стоило подмять под себя любого нижестоящего руководителя. Ради истины необходимо подчеркнуть, что и начальник «Электросети» Гиричев умел держаться с директором независимо за счет мрачной способности отмалчиваться, не бояться ответственных решений, нет-нет да и о т л и в а т ь такие ехидные шуточки, что их не без трепета опасался сам Зернов. И тогда же она узнала — при всех своих достоинствах Вычегжанинов не мог сравниться с Зерновым в отношении к рабочим. Из пятидесяти тысяч рабочих Зернов многих знал по фамилиям, а передовиков, которых называл с т а р а т е л я м и, по имени-отчеству. Он, по отзывам самих рабочих, постоянно держал их в уме, поэтому, едва занедуживал из них кто, пристально заботился о больничном лечении и санаторной поправке; нужда кого шибко прижала — подбрасывал кругленькую сумму из директорского фонда, награждал орденами, дарил коттеджи и автомобили, по великим праздникам устраивал в их честь приемы. То, что Зернов, как никто из директоров, милел к ним сердцем, они объясняли его происхождением из семьи горнозаводского старателя, промышлявшего золотом и драгоценными камушками, ранней потерей отца и заботой кормильца младших братьев и сестер, тем, что он до директорства повкалывал сталеваром на «мартыне»[16] и прошел все начальственные ступеньки металлургического производства.
