Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца
Вот арабская песня:
Мастер, осторожней касайся глины,
когда ты лепишь из нее сосуд, –
быть может, эта глина есть прах возлюбленной, любимой когда-то: –
так осторожней касайся глины своими теперешними руками.–
На Урале в России, где-нибудь у Полюдова камня, идешь иной раз и видишь: выбился из-под земли ключ, протек саженей десять и вновь ушел в землю, исчез. Наклонишься над ключом, чтобы испить, – и не выпил ни капли: или солона вода, или горяча вода, а иной раз и не хочется пить, но наклонился и – нет сил оторвать губ от воды, – так хороша она. И вот тут, лежа у ручья, видишь, как один за одним – сотни, тысячи – гуськом ползут муравьи, падают в воду, плывут, тонут, ползут: эта армия муравьев пошла побеждать, умирая…
…Судно шло обратной путиной. Было 3 ноября, – через четыре дня наступала годовщина Русской революции. На судне были будни. На спардеке заседал судком – судовой комитет. Годовщину революции приходилось праздновать в море. Общее собрание вырешало, как провести праздники. Александрову поручили проредактировать стенгазету. Затем все принялись за уборку судна. Подвахта кочегаров примостила к трубам доски на манер того, как примащивают их каменщики и маляры на постройке новых домов в России, – залезла на эти доски, повисла на них и размаляривала заново трубы, пела про камаринского мужика.
Капитан лежал в шезлонге, с блокнотом на коленях: писал воспоминания об Октябрьском перевороте в Одессе.
Москва, на Поварской.
Декабрь 1925.
Рассказ о том, как создаются рассказы*
В Токио случайною встречей я встретил писателя Тагаки-сана. В одном из литературных японских домов меня познакомили с ним, чтобы больше мы никогда не встретились, – и там мы обменялись немногими словами, которые я забыл, запомнив лишь, что жена у него была – русская. Он был очень с и б у й (сибуй – японский шик – оскоменная простота), – оскоменно просто было его кимоно, его гэта (те деревянные скамеечки, которые носят японцы вместо башмаков), в руках он держал соломенную шляпу, руки у него были прекрасны. Он говорил по-русски. Он был смугл, худощав и красив, – так, как могут быть красивы японцы на глаз европейца. Мне сказали, что славу ему дал роман, где он описывает европейскую женщину.
Он выветрился бы из моей головы, как многие случайно встреченные, если бы – –
В японском городе К., в консульском архиве я наткнулся на бумаги Софии Васильевны Гнедых-Тагаки, ходатайствовавшей о репатриации. Мой соотечественник, секретарь генерального консульства товарищ Джурба, повез меня на Майю-сан, в горы над городом К., в храм лисицы. Туда надо было сначала ехать автомобилем, затем элевейтором, – и дальше надо было идти пешком тропинками и лесенками по скалам, на вершину горы, в чащи кедрового леса, в тишину, где тоскливейше гудел буддийский колокол. Лиса – бог хитрости и предательства, – если дух лисы вселится в человека, род этого человека – проклят. Во мраке кедров, на площадке скалы, три стороны которой падали вниз обрывами, стоял монастырообразный храм, в алтарях которого покоились лисы. Там было очень тихо, и оттуда широчайший открывался горизонт на цепи горных хребтов и на Великий океан, в бесконечности горизонта уходящий в ничто. – Все же неподалеку от храма, еще выше в горах, откуда видна и другая сторона горной цепи, мы нашли трактирчик с холодным элем. Под эль, под шум кедров и над океаном – очень не плохо могут собеседовать два соотечественника. И тогда мне товарищ Джурба рассказал ту историю, ради которой я вспомнил писателя Тагаки и ради которой я пишу этот рассказ.
Тогда там, на Майю-сан, я думал о том, – как создаются рассказы и о том, что очень трудно убить человека, но гораздо труднее пройти через смерть, так предуказала биология человека.
Да: как создаются рассказы? –
Вечером в тот день я вырвал бумагу, где София Васильевна Гнедых-Тагаки изложила свою биографию со дня своего рождения, неправильно поняв правило о том, как репатриирующиеся должны дать автобиографическую справку. Биография этой женщины – для меня – начинается с того момента, когда корабль пришел в порт Цуруга, – биография необычная и короткая, выключившая ее из тысяч биографий провинциальных русских женщин, живописать которые следует по статистическому – номографическому – способу, выборочной описью, ибо схожи они, как два лукошка – лукошка первой любви, обид, радостей, мужа и ребенка для пользы отечества и очень немного прочего…
IIВ рассказе есть он и она.
Во Владивостоке я был однажды, в последних числах августа, – и навсегда я запомню Владивосток городом в золотых днях, в просторном воздухе, в крепком ветре с моря, в синем море, в синем небе, в синих далях, – в черствой той пустынности, которая напомнила мне Норвегию, ибо и там и тут земли обрываются в океан лысыми глыбами камней, одиночествующих одинокими соснами. Существенно говоря, это только прием – описаниями природы дополнять характеры героев. О н а, София Васильевна Гнедых, Соня Гнедых, родилась и выросла во Владивостоке.
Я пытаюсь представить – –
она окончила гимназию, чтобы стать учительницей, пока не придет жених: и была она такою девушкой, каких тысячи было в старой России. Пушкина она знала, должно быть, ровно столько, сколько требовалось по программе гимназии, и, наверное, она путала понятия слов – этика и эстетика, как и я однажды спутал их, щегольнув в сочинении о Пушкине, написанном в шестом классе реального. И, конечно, она и не знала, что Пушкин начинается как раз за программою гимназии, точно так же, как ни разу она не задумалась о том, что люди свой аршин пониманий считают нормой всему, когда все, что выше и ниже пониманий, кажется человеку глуповатым или просто глупым, если сам этот глуповат. Чехова она прочла всего, потому что он был в приложении к «Ниве» у отца, – и Чехов знал, что эта девушка «прости, господи, глуповата». Но, коли на память пришел Пушкин, то эта девушка могла быть (и мне хочется, чтобы так и было), – могла быть – глуповатой, как поэзия, как и подобает осьмнадцати годам. Она имела свои понятия: – красоты (очень красивы японские кимоно, как раз те, которых не носят японцы и которые производятся японцами для иностранцев), – справедивости (когда справедливо она перестала кланяться прапорщику Иванцову, разболтавшему об их свидании), – знаний (когда в чемодане знаний лежало убеждение, что Пушкин и Чехов – великие писатели, – во-первых, необыкновенные люди, – а, во-вторых, теперь перевелись, как мамонты, потому что теперь ничего необыкновенного не бывает, ибо пророков нет не только в отечестве, но и в своем времени)… Но, если писательские условности описаниями природы дополнять характеры героев – могут жить на бумаге, – то пусть эта девушка, во имя глуповатой, прости, господи, поэзии, будет четка и прозрачна, как небо, море и камни дальневосточного российского побережья.
Свою автобиографию Софья Васильевна исхитрилась написать так, что ни по консульской линии, ни по моей – выудить оттуда многого невозможно, кроме недоумения (для меня, к слову сказать, не очень большого), – недоумения в том, как ухитрилась эта женщина пройти мимо всего, чем жили мы в эти годы. Как известно, японская императорская армия была на Дальнем российском Востоке в 1920 году затем, чтобы оккупировать Дальний Восток, – и известно, что изгнаны были японцы партизанами: ни словом об этом не упоминается в биографии.
Он – был офицером генерального штаба императорской оккупационной японской армии. Во Владивостоке он квартировал в том же доме, где снимала комнату и она: в Сибири употребляется вместо слова «квартировал» слово – «стоял», – они стояли в одной квартире.
Вот выписки из биографии –
«…его не называли иначе, как „макака“… Все очень удивлялись, что он два раза в день принимает ванну, носит шелковое белье и на ночь надевает пижаму… Потом стали его уважать… Вечерами он всегда сидел дома и вслух читал русские книги, стихи и рассказы незнакомых мне современных поэтов, Брюсова и Бунина. Он хорошо говорил по-русски, только с одним недостатком: вместо „л“ произносил „р“. Это и послужило поводом для знакомства: я стояла у двери, он читал стихи, а потом стал тихо петь:
Дышара ночь…
я не удержалась и рассмеялась, а он открыл дверь, так что я не успела пройти мимо, и сказал:
– Извините, невежириво приграшать мадемуазерь. Разрешите мне визитировать вас.
Я очень смутилась, ничего не поняла, сказала – „извиняюсь!“ – и прошла к себе. А на другой день он пришел ко мне с визитом. Он подарил мне очень большую коробку шоколадных конфет и сказал:
– Я просиру разрешения визит. Пожаруйста, шокораду. Какое ваше впечатерение погода?..»
