Лев Правдин - Берендеево царство
Он тут же дал мне понять, что он теперь хозяин положения:
— На шестой экономии ты ни разу не был, а вот там трудно ребятам. Помочь надо, они, понимаешь, работают с энтузиазмом. Не поджимаются, понимаешь?
Еще дела принять не успел, а уж налетает. Ну я тебе налечу.
— Ты вот был, понимаешь, а что сделал, понимаешь?
— Съезди и посмотри.
— Посмотрю. И, будь уверен, напишу.
Конечно, это противно угрожать человеку, но мне было все равно, а кроме того, если Володьку сразу не осадить, то он очень возомнит о себе. Он моментально сообразил, что с прессой ссориться невыгодно, и начал оправдываться.
— В редакцию я, понимаешь, не успел. А редактор сказал, будто ты уехал.
Сразу сообразил. Начал оправдываться и подвирать, но мне было не до него. Я отвел Галахова к окну и спросил про Тоню.
— Вишнякова? А… Ну как же! Ты ее взялся на курсы устроить. Тебе поручили. Она что, не пошла? Я тебе сказал: «Потом не жалуйся».
— Да я и не жалуюсь. Пропала она. Вот уж неделя пропала.
— Как пропала? Сейчас узнаю.
— Да я уже узнавал: с учета не снялась. И никто ничего не знает.
— Никуда не денется. Да ты уж не… Ага, все понятно. Я это давно заметил. А ты у нее дома был?
— Был. Не говорят.
Володька что-то писал за столом. Подмял голову, он сочувственно высказал предположение:
— Прячут?
— Нет, — сказал Галахов, — такую не спрячешь. Ты что, Тоньку не знаешь? Сама прячется.
Вот это мне даже еще и не приходило в голову.
— От кого?
— А я знаю? От тебя, может быть…
Зачем ей прятаться от меня? Сказала бы просто, что не хочет видеть, и дело с концом. Нет, что-то тут не так. Я начал припоминать все наши разговоры и все встречи, которых было не так уж много, и не мог вспомнить ничего такого, что бы могло оттолкнуть Тоню от меня. Ничего, кроме одного того несчастного дня. Так я же все объяснил ей, она прочитала мою записку. А может быть, она порвала ее, не прочитав? А может быть, и порвала-то не она? Тогда кто?..
С тяжелым грузом сомнений и догадок потащился я в гостиницу. По темным улицам бродил степной ветер. Он шатался между домами и заборами, забавляясь от скуки: кидал в окна колючей пылью, которую подбирал тут же на дороге, срывал листья с деревьев, скрипел всеми неисправными ставнями и расшатанными водостоками, улюлюкал в печные трубы. Словом, хулиганил мелко и тоскливо. Ничего другого не приходится ждать от первого, еще неокрепшего осеннего ветра. К зиме войдет в силу, и тогда покажет себя.
И гостиница удивила меня необычной тишиной. За барьерчиком, где в этот час дежурному полагалось пить чай и размышлять о человеческой суете и о своем величии, никого не было. Облокотившись на барьерчик, я прислушался. Ага, на втором этаже есть живые люди, и они там совершают какую-то трудную работу. Я подумал, что это должны быть сильные громоздкие люди, вон как они топают и пыхтят, перетаскивая что-то тяжелое. А может быть, они укрощают того самого слона, который не давал мне спать по утрам. Да, было такое хорошее, безмятежное время!
Зазвенело стекло, грохнулось, покатилось по полу что-то медное и звонкое, и раздался предсмертный вопль: «Держите, дьяволы!» Тяжелый удар об пол. Дьяволы не удержали.
— О, черт! Понавешали тут. Да где же электрик? Ох! Чтоб его…
Я подоспел как раз к этому трагическому моменту. Двери трех или четырех смежных номеров были распахнуты, и в коридор вытащена вся мебель. Заглянув в свой бывший «люкс», я увидел, что на полу лежит окончательно обесчещенная люстра, растерявшая остатки своих стекляшек. И тут же рядом с люстрой сидит сам заведующий, потирая место, которым он неожиданно приземлился, видимо снимая ее. Охнув, он поднялся и попытался сесть на это место. Еще раз охнул и остался на ногах.
В распахнутые окна врывался шалый ветер. В номере воняло керосином. Безумствовали две паяльные лампы, выжигая вековые клопиные гнездовища. Из ламповых сопел вырывались огненные голубые мечи, похожие на те, какими небесные вышибалы изгоняли из рая Адама и Еву. Пухлые амуры безмятежно подставляли под голубые мечи свои пухлые ягодицы.
Мой знакомый лысый коридорный иронически кривил губы, он не верил, чтобы клопы испугались каких-то паяльников. Нет. Не на тех напали!
Весь наличный состав гостиничной обслуги был занят подготовкой комнат для особо ответственных гостей. Ясно: комиссия из области, а, судя по размаху, возможно, даже из Москвы. Заведующий гостиницей, к которому я подошел, подтвердил мою догадку: комиссия областная, но руководить ею будет представитель из Москвы, для которого, собственно, и готовился «люкс».
На лице у заведующего страдание и вдохновенная решимость претерпеть все, но долг выполнить. За все время моего пребывания в гостинице я видел его два или три раза, потому что он, как и весь районный актив, почти все время проводил в разъездах по району в качестве уполномоченного. Мне о нем говорили, что он человек исполнительный и деловой, а сам он говорил о себе: «Человек я ответственно-безответственный». В городе он бывал мало, но если в гостинице что-нибудь случалось, то трясти принимались его со всей периферийной страстью, так что пыль летела. Соблюдая правила хорошего тона, он не оправдывался, а если и протестовал, то разве что в кулуарах или среди своих близких и для того только, чтобы все знали, какая у него необыкновенная должность.
Только вчера его срочно отозвали с хлебозаготовок, приказали приготовить несколько номеров. Срок — сутки. Едет комиссия по обследованию всей работы района. Пробудет недели три, а то и больше. Так что смотри, «чтобы все блестело, а в случае чего, жалеть тебя будет некому». Это уж для воодушевления.
Номеров, конечно, не оказалось. Был один забронированный совхозом, приехали шоферы и заняли. Но по опыту я знал: номер найдется, потому что заведующий вдруг впал в глубокую задумчивость. Если номеров в самом деле не было, то он бы жизнерадостно ответил: «Что вы, какие у нас номера?»
Номер мне дали: маленькая клетушка в самом конце коридора с видом на захламленный двор и еще на флигелек, где совсем недавно помещалась наша типография. Это было в те доисторические времена, когда я еще и не подозревал, что на свете живет Тоня. Как же я жил тогда?..
2Рано утром, пробираясь по длинному коридору к выходу, я невольно задержался у «люкса» так просто, как мы замедляем шаги у дома, в котором когда-то жили. За дверью слышался голос и какое-то движение. Ответственный постоялец приехал и занял приготовленное для него место.
Меня удивило, что голос был женский. И требование тоже, как я подумал, женское: «Ванной нет? А душ? Как же вы тут живете!» Потом дверь стремительно распахнулась, стукнувшись медной ручкой о стену. В коридор, пятясь и виляя задом, выполз коридорный:
— Один момент, да-да, понимаю-с…
Он умчался. Дверь осталась открытой. Прежде всего я увидел огромный шелковый абажур на месте упраздненной люстры, ослепительно оранжевый, как восходящее солнце. Он испускал лучи в виде длинных красных нитей бахромы. Великолепный абажур, такие тогда были в моде и казались нам верхом шика конца нэповского периода. Больше ничего мне рассмотреть не удалось. Что-то темное и очень большое заслонило весь дверной просвет. Розовая рука в широком шелковом рукаве потянулась к дверной ручке. Звонкий женский голос: «А дверь надо за собой закрывать!» Я поспешил пройти навстречу коридорному, который бежал обратно с ведром, наполненным водой. И тот же приказывающий голос, но уже не так уверенно остановил меня.
Я обернулся. На пороге стояла Глафира. Наша комсомольская богиня, Афина Паллада!
Она схватила меня за руки и втащила в номер.
— Да как же ты, милый мой, мимо моей двери проходишь?
Обняв своими могучими руками, она расцеловала меня, троекратно, сочно, от всей души, в щеки и в губы.
В дверях мелькнуло лицо коридорного, искаженное удивлением. Он поставил воду у порога, попятился, исчез.
Дверь захлопнулась. Глафира рассмеялась.
— Что с ним?
— Да ничего. Напугала ты его.
— Наверное. Меня многие боятся.
Это она проговорила с такой безмятежной простотой, будто главная ее обязанность в том и состоит, чтобы наводить на людей страх. Но тут же вздохнула.
— Без страха, мой милый, не только врага, но и клопа не одолеешь. А врагов у нас ох как как много. А еще больше дураков. Кто опаснее, уж и не знаю…
В первые минуты мне показалось, что нисколько она не изменилась за десять лет. Тот же живой трепет и то же монументальное изящество. Пожалуй, монументальности стало побольше, и даже не в фигуре, а в осанке, в движениях и, кажется, во взгляде красивых и антично надменных глаз. Монументальности побольше, и, может быть, оттого поубавилось трепета.
— Сравниваешь? — спросила она. — Ну и как?
