Федор Гладков - Лихая година
Но в ответ им в разных местах раздражённо оралм:
— Такие‑то письмописцы и горазды на всякие пакости. Кулугуры на всё готовы… Гонят их, а они по злобе и церковь подожгут…
Я услышал скрипучий визг Максима Сусина:
— Этот грамотей чужих жён с любовниками сводит. Тоже письма им пишет да почтальоном бегает…
Бабушка тряслась от рыданий и не могла выговорить слова, а дед стоял, и лицо его искажалось от плачущей улыбки.
Паруша наступала на попа:
— Ну, так кто же у тебя, отец Иван, свидетели‑то? Укажи их, где они?
Урядник дёрнул себя за усы и строго оборвал её:
— Это не твоё дело, бабка. Мы это всё расследуем.
Паруша, не обращая на него внимания, гневным басом обличала попа:
— Не греши, дурной пастырь! Ты злодейское дело задумал — натравить на нас народ… погром устроить.. , Ты и меня уж один раз под замком держал. А сколь раз ты наветы на людей возводил? Все это знают. А сейчас парнишку в жертву приносишь. Не потерпит этого господь! Правду лжой не убьёшь. Казниться будешь.
Урядник поправил картуз на голове, натянул красный шнур и скомандовал:
— Ну, хватит болты болтать! Мальчишку я арестую и произведу дознание! Водвори порядок, сотский!
Он шагнул ко мне и схватил меня за руку, и рука показалась мне такой убийственной, что я рванулся от него и пронзительно закричал. Мать тоже закричала надрывно, защищая меня от урядника. Но её отбросил от меня Гришка Шустов так сильно, что она упала на землю.
Паруша подняла палку и властно накинулась на него.
— Ты что это, дурак, делаешь? Как ты посмел, пёс, руку поднять на бабёнку?
Гришка трусливо, но нахально ссадил её:
— Ты, тётка Паруша, не мешайся! Это дело сурьёзное.
— То‑то сурьёзное… Я тебя, кобеля, давно знаю: ты и Наталью добил, и Петрушу Стоднева доконал, и совесть за копейку продаёшь… Этому отступнику–супостату ты как раз под стать…
Поп с прежним горестным смирением обратился к толпе:
— Вот вы сами видите, православные, какая злоба у этих людей. Старушке надо бы о грехах думать, а она, как волчица, бросается. Не на добро они и детей наставляют. Ванятка! —позвал он Шустёнка. —Иди‑ка сюда!
Но Шустёнок не вышел — прятался в толпе.
— Тебе говорю, Ванятка! —властно приказал поп. — Выйди сюда! Где он там, православные?
Кто‑то из баб крикнул брезгливо:
— Вот он, выродок!
Гришка–сотский по–солдатски крикнул:
— Марш ко мне, Ванька!
Шустёнка вывели из толпы, и он, пугливо озираясь, как зверёныш, хлюпал носом.
— Вот и скажи, Ванятка, что ты видел…
Шустёнок уткнулся в землю и простудно просипел:
— Федьку видел. Стоит перед стеной и пачкает травой настилку жестяную… Потом из ограды побежал. Я подошёл, а там брань ещё сырая…
Я с бурным отчаянием крикнул ему:
— Врёшь ты, подлюка! Это ты сам намазал, а на меня свалил. Кто украл книжку у учительницы, а мне подбросил и тоже меня вором назвал? Кого тогда на чистую воду вывели? Вот и сейчас тоже…
Поп с горестным смирением качал головой и вздыхал:
— Вот, православные… Слыхали? Свидетель налицо. А преступник всегда отрицает вину. Раскольники — народ коварный, подпольный. Я сам был в этой их адовой обители. Знаю их. Ну, да теперь власть разберёт.
Урядник вцепился в мою руку и потащил меня через дорогу, к амбарам. Я догадался, что он повёл меня на съезжую, в избу старосты.
Колокола разливались своим трезвоном, словно ликовали, что усатый урядник ведёт меня на расправу, как преступника. Мать шла рядом со мною и, рыдая, старалась вырвать мою руку из цепкой лапы урядника.
Он сделал свирепое лицо и заругался:
— Сотский! Турни её к чёрту!
Гришка подхватил мать подмышки и грубо отбросил её в сторону.
За нами шли бабы и старухи, а я, отбиваясь от урядника, плакал и кричал, не помня себя, но чувствовал, что все эти женщины жалеют меня и не верят поповской клевете. Одни плакали, другие озлоблённо ругали и попа, и урядника, и сотского. На мгновение я увидел поодаль бабушку с дедушкой и Парушей, а мать подхватили под руки молодухи и утешали её.
Колокола вдруг замолчали, а урядник остановился и гаркнул во всё горло:
— Это куда вы, чёртово бабьё, плетётесь? Марш обратно, пока я вас не отстегал нагайкой! Сотский, гони!
Гришка раскинул руки, преграждая дорогу толпе, и угрожающе заорал, как на стадо:
— Долой, народ! Прочь по домам! Вам тут делать нечего, елёха–воха! Обедня кончилась — идите мужьям обедать собирать!
Но мать пробежала мимо него и опять обхватила меня и, рыдая, стала бить по руке урядника. Он свирепо оска-, лил зубы и ударил её сапогом. Она раздирающе закричала и грохнулась на траву.
Парнишки и девчонки испуганно выглядывали из‑за амбаров и сразу разбегались, как зайцы.
Люди группами расходились по луке в разные стороны, оглядываясь, и горячо спорили о чём‑то.
Но по улице с обеих сторон торопливо шагали и бе-’ жали мужики и парни. Они с удивлением смотрели на нас и тревожно переговаривались. Тут были и мирские и поморцы вместе, и видно было, что они ничего не по-: нимали и растерянно провожали меня пристальными взглядами.
Когда урядник тащил меня через улицу длинного порядка, я увидел Кузяря, который бежал ко мне с пепельным лицом, с осовелыми от потрясения глазами.
— Дядя урядник!.. — закричал он со слезами в голосе. — Ой, не волоки Федяшку‑то! Это не он на церкви-то намазал, а Ванька Шустов… Г олову даю на отсечение… Поп его подговорил да Максим Сусин… В свидетели пойду…
Он подбежал к уряднику и завертелся перед ним со злостью отчаяния. Урядник погрозил ему нагайкой и цыкнул на него, как на собачонку. Но Кузярь не испугался и, задыхаясь от яростных слёз, кидался на урядника, как петушишка.
— Не виноват он… Отпусти его!.. Чего ты его тащишь? Не знаешь, а тащишь… Ты Шустёнка тащи, таракан усатый!..
Урядник рванулся к нему и взмахнул нагайкой. Он так больно дёрнул меня за руку, что я шлёпнулся на пыльную дорогу. Урядник швырнул меня к себе, но я не мог встать на ноги и бился в пыли.
Я не помню, как урядник втащил меня в просторную избу, не помню, что он делал со мною, —очнулся на полу от обжигающей боли на спине и увидел над собою красноусого урядника с нагайкой в руке, который хищно впивался в меня дикими глазами.
— Ну, очухался, сволочонок? А теперь вставай! Кому говорят! Аль ещё захотел горячих?..
Он схватил меня за волосы и поднял на ноги. Как в кошмаре, я видел перед собою огромное страшилище, которое заполняло всю горницу. Я не плакал, а только задыхался и хрипел в полусознании. Ощущал я только одно — невыносимую боль на спине, словно меня разрезали пополам.
— Говори, кто тебя подучил написать на церкви похабные слова? — рычал урядник, взмахивая нагайкой.
Но у меня отнялся язык, и я чувствовал, что весь дрожу и никак не могу сладить с головой, которая тряслась неудержимо и мучительно.
Урядник сел на лавку у края стола, положил нагайку около листа чистой бумаги и пузырька с чернилами и стал писать что‑то с малограмотной неустойчивостью в руке.
— Ну, так вот… Ладно!.. Больше стегать не буду, не бойся. Говори, кто подучил тебя на церкви писать?
И словно не я, а кто другой за меня пролепетал:
— Не писал я… Никто меня не подучал… Не я это… Я ничего не знаю…
— Ага, не знаешь… Не ты писал… А вот люди видели, как ты писал. Что же, по–твоему, батюшка‑то врёт?
А я бормотал, как в бреду, захлёбываясь слезами:
— Не знаю я… Не я это… Я и к церкви‑то не подхожу. И сроду… похабщиной не ругаюсь…
Урядник ехидно зашевелил усами и зловеще прищурился.
— Так, так… Значит, не ты эти пакости марал, хоть тебя и застали люди у подножия церкви. Выходит, что батюшка нарочно всё подстроил? Говори, собачий сын, винись, а то сейчас опять пороть буду. Запорю, а язык тебе развяжу! Ну? Говори!
И опять словно не я, а кто‑то другой во мне невнятно бредил:
— Может, и нарочно… Поп‑то злой на поморцев… Он гонит их… и даже бабушку Парушу в жигулёвку сажал… А нас и Максим Сусин сжёг по злости… Они чего хошь наговорят…
— Ого, вот как ты заговорил! —обрадовался урядник и хищно нацелился на меня пьяными глазами. — Ты, оказывается, не такой вахлак и олух, как другие деревенские дураки. На ватагах был, по стороне шлялся с матерью, знаю. Другой бы на твоём месте не додумался до таких разговоров. Кто же, кроме тебя, смог на такое святотатство пойти? Ну, после этого тебе только один шаг сделать — рассказать, какой негодяй из староверов толкнул тебя на такое злодейство.
Меня вдруг охватило такое безнадёжное отчаяние, что я закорчился от рыданий и взвизгнул:
— Не я это… Не писал я… Нечего мне говорить…
За окном, должно быть, собралась толпа мужиков и баб: там шумели голоса, возмущённо вскрикивали женщины. Среди общего гула я слышал гневный голос Якова, рыдающие вскрики женщин. Но ни раздора, ни драки не было. Кто‑то подошёл близко к окну, ударил кулаком в раму и требовательно крикнул:
