Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести (СИ) - Санин Владимир Маркович

Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но мать умерла, когда Веня ещё не ходил в школу, Бармин вошёл в его жизнь только через пятнадцать лет, и все эти годы он страдал от сознания того, что ему некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой женщине лечь в ещё не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, пока не нащупала у зверёныша больное место: посмеялась, сорвала со стены святыню — материнскую фотографию. В ответ зверёныш искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой, после её смерти перебрался к брату матери; нежеланный, ненужный, ушёл бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты — отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не видел просвета, пока не пришёл в мастерскую дед-механик, человек удивительной судьбы. Он тоже был когда-то зверёнышем, бежал из дому, плавал на кораблях и погибал в штормах, видел весь мир и тонул на «Марине Расковой», потопленной в Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с её мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.

Долго жизнь швыряла его, как щенка, от одной двери к другой, пока щенок этот не вырос настолько, что дорогу себе уже выбирал сам. В свои двадцать три года познал меру добра и зла, внутренним зрением, несоразмерным с возрастом, научился угадывать в человеке суть и, оставаясь весёлым и разбитным малым, зорко присматривался к людям. От соприкосновения с изнанкой жизни сохранил лишь слепую ненависть к несправедливости и подлости в любых их формах, мгновенную реакцию сильного зверя на опасность, веру в себя и стремление к самоутверждению. Отца простил — не душой, словами, посылал ему деньги и поздравлял с праздником, но любил до готовности на всё одного лишь Сашу Бармина, в котором увидел всю жизнь не хватавшего ему старшего брата. Необузданный и вспыльчивый, он за два года этой дружбы привык сдерживаться, заставлял мысль опережать действие, чтобы успеть спросить самого себя: а что скажет, подумает Саша? Дружелюбно высмеет (одному только доку и разрешалось как угодно смеяться над Филатовым), просто кивнёт или неодобрительно смолчит, чтобы потом, оставшись наедине, изругать, на чём свет стоит?

Желудок давно был пустой, и Филатова вырвало желчью. Прислонившись к столбу, вытер помороженное, мокрое от слёз лицо заиндевевшим подшлемником, и взгляд его упал на стрелку-указатель: «Ленинград 16 128 км».

— Куда попёрся, дурак!..

Жизнь захотел повидать, заморские страны, край света? Любуйся! Одного Северного полюса тебе мало — подыхай на Южном!

Никогда ещё Филатову не было так плохо. Голова раскалывалась от боли, которую не могли унять никакие таблетки, дрожащие ноги не держали свинцовое тело, и вопила, стонала униженная, оплёванная душа.

Сколько лет характер свой, гордость свою берёг, а тут за два дня всё растерял! Кто струсил? Филатов. Кому за истерику морду били? Филатову. Из-за кого аккумулятор потёк и товарищи кровью харкают? Из-за Филатова.

В два дня опозорили, растоптали, оплевали…

Замер от нехорошей мысли. Саша на Льдине рассказывал про одного чудака, тоже за честью и славой на Восток рвался, добился — взяли, а в полярную ночь перестал с людьми разговаривать и однажды выскочил, раздетый, на мороз — хлебнуть ртом воздуха. Догнали, скрутили, спасли слабака… Не очень тогда верил Саше, думал — цену себе и своему Востоку набивает… А что, если вот так?

Скрипнул зубами, застонал и прильнул к столбу — снова спазмы… Подлая мыслишка! По-всякому люди относились к Филатову: и в отпетые его записывали и в передовики выдвигали, гнали в шею и зазывали, носом вертели и в объятия бросались, но подонком не считал никто. А друзьям-товарищам, Саше Бармину свой труп подкинуть — на такое только подонок и способен. Так и скажут: трус был, истерик и лгун!

Представил себе убитое лицо Бармина, услышал наяву: «Прости, Николаич, это мы с Андреем Иванычем договорились — Филатова тебе подсунуть… Ошибся я в нём, Николаич…»

От злости на самого себя, придумавшего ту подлую мыслишку, кровь вскипела, в голову хлынула, заполнила изголодавшиеся сосуды. Расхныкался… тряпка!

И вдруг с огромной, нежданно пришедшей ясностью понял, что никак не раньше, а именно сейчас жизнь устроила для него главную проверку. И от её результатов будет зависеть всё: и Сашина дружба, и улыбка Гаранина, и взгляд Семёнова. И вот этот жидкий воздух, которым не надышишься, и чужое свинцовое тело, и кровь изо всех пор, и дизель — всё это специально подстроено, чтобы он, Филатов, встал перед людьми как голенький, а уж люди посмотрят и решат, какой он есть. И Дугина специально подсунули: знаем сами, что он, подлец, разбил аккумулятор, а сумеешь ли ответить за чужую вину? И на улицу за ним никто не вышел — тоже специально: как трус умирать будешь — с открытым ртом или как человек — у дизеля?

Филатов даже засмеялся облегчённо: дудки! Такую щуку, как он, на пустую мормышку?

С радостным удивлением почувствовал, что ноги перестали дрожать, и мускулы их наливаются силой, и голова уже не раскалывается, а просто болит. И спазмы в желудке кончились, и в воздухе — вот что удивительнее всего! — кислорода вроде прибавилось.

Теперь он точно знал, что родился, жил, радовался и страдал, одним словом, существовал на свете только для того, чтобы доказать четверым людям… троим: Дугина больше нет, — что они очень правильно поступили, выбрав себе такого кореша, как Веня Филатов. Оч-чень правильно!

И, окрылённый таким замечательным открытием, пошёл в дизельную.

Дугин

В отличие от первачка Филатова, который в первый день хорохорился и строил из себя рубаху-парня, Дугин доподлинно знал, что обязательно сорвётся, морально готовился к этому, но никак не ожидал, что это окажется горше смерти. За свою трудовую жизнь он привык к тому, что тело — руки, ноги, сердце и лёгкие — было ему всегда послушным и безотказным, и понимал, что ценность его как работника именно в этом, а не в каких-то других расплывчатых качествах. Семёнов потому так охотно и приглашал его на зимовки, что он безропотно выполнял больший объём физической работы, чем другие, не жалуясь на перегрузки и не «качая права». Безропотно и безотказно — в этом всё дело. Здоровьем бог его не обидел, специальность он выбрал себе дефицитную и руками зарабатывал куда больше, чем иные набитой премудростями головой. В глубине души к этим иным Дугин относился с иронией, сознавая своё превосходство, которое выражалось в том, что если он без них легко может обойтись, то они без него никак не могут. Это, конечно, не относилось к Семёнову, не только потому, что он был работодатель, но и потому, что Дугин чувствовал к нему своего рода привязанность. Семёнов, на его взгляд, был из тех, кто зарабатывает себе на жизнь и головой и руками, а такие редкие люди были в глазах Дугина существами высшего порядка, единственными достойными зависти. Кроме того, Дугин очень гордился тем, что Семёнов относился к нему с симпатией и дружбой, видя в нём не только механика, но и близкого к себе человека, которому можно доверять даже кое-какие служебные секреты. Заполучить такого благожелательного начальника — большая удача для человека.