Сергей Сартаков - Гольцы
Он подошел и заглянул на печь. Аксенчиха с трудом повернулась на бок.
Ничего, Ваня, ничего. Только вот в спину вступило. Влезла погреться.
Ну, поправляйтесь, бабушка. А мы с Груней в поле ходили, да и надумали мимоходом к вам зайти.
За это спасибо вам, — сказала старуха.
Григорий скрутил цигарку, чиркнул спичкой и, держа ее в далеко отставленной руке, засмеялся.
Ишь, будто благородные, в поле за цветочками ходят, — прижег цигарку и, помотав в воздухе спичкой, бросил ее на пол.
А чего и не сходить! — примирительно сказал Ваня. — Работа наша грязная, тяжелая, подышать возду хом — одно удовольствие.
Черт тебя нес в депо поступать! — попрекнул его Григорий. — Не стало другого дела тебе?
К крестьянству-то я не привычный, — так же тихо сказал Ваня, — а в депо работа как и всякая. Мне так очень даже нравится. Главное — всегда ты с народом.
Хорошего-то беда как много в народе твоем! — фыркнул Григорий. — Извозничал бы, как я. Чужой груз везешь — не бери: само к рукам что-нибудь прилипнет.
Этаким я никогда заниматься не стану. На хлеб себе я заработаю.
На хлеб? — тем же пренебрежительно-поучительным тоном сказал Григорий. — Окромя хлеба, и выпить хочется.
Не пью я, не надо мне, — стремясь не разжигать спор, сказал Ваня.
Гриворий захохотал.
Не куришь, не пьешь? Оттого и детей нет у тебя!
Мезенцев промолчал. Груня успокоила ребенка, уложила его в зыбку, и он заснул. Она постояла, прислушиваясь, как он дышит, легко и ровно, и села на скамью рядом с мужем. Ваня немного наклонился вперед, и Груня припала к его плечу. Григорий плюнул на недокуренную цигарку и выбросил ее на улицу в открытое окно.
Все едет посельга? — цыркнул он слюной на пол далеко от себя.
Переселенцы? — вопросительно поправил его Иван. — Едут. Плохо, рассказывают, у них там, в "России-то. Земли нет, вся у помещиков, и вроде даже и крестьянин, кто своим хозяйством живет, так работает не на себя, а на помещика.
Наедут сюда и нас, как червь в дождливое лето, съедят.
Хватит на всех, Григорий. Сибирь-то — она огромная. Еще и лучше: народу больше будет в ней.
Лучше! — не унимался Григорий. — Погоди-кося — лучше! Ты послушай, что бывалые люди говорят. Заезжал я к Федорову Луке Харлампиевичу, он мне такое рассказал про посельгу эту — от зла прямо в клочья разорвать ее захотелось. Свалилась напасть на нашу голову.
Ну что тебе, места мало? — удивился Ваня. — Народ к земле все стремится, извоз от тебя не отнимут. Да коли даже извозничать станут, тоже всем хватит.
Вольность нашу сибирскую отнимут они, вот что. Куда ни сунься потом, на лапотонию натыкаться станешь. Запакостят Сибирь, что и дышать нечем будет.
Не знаю я… У нас вот в депо так более половины приезжих работает, а люди как люди, всех мер, ничего не скажешь. От своих-то такому ремеслу и не научился бы. Гляди, Филипп Чекмарев первой руки стал слесарем.
Сдалось тебе- это ремесло! Приходи по гудку, уходи тоже, сам себе не хозяин…
Что сами себе мы не хозяева — это верно, только гудок здесь ни при чем. И ты, без гудка, себе не хозяин.
Но! — самодовольно сказал Григорий, прошлепал босыми ногами к порогу, зачерпнул железным ковшом из кадушки воды и стал пить крупными, булькающими глотками. — Но, я-то себе хозяин! В силу еще по-настоящему не вошел. А еще пары две коней прикуплю, возьму работника…
Эх, язык твой нечистый! — не выдержала Аксенчиха. — Лодырь ты самый распоследний, а о хозяйстве языком треплешь.
От трудов праведных не наживешь палат каменных, — дерзко ответил ей Григорий. — Вот подкараулю удачу да сразу тогда…
Убьешь кого, что ли? — вздохнула Аксенчиха.
И без убийства можно. Вот Иван натерпелся страху, когда Пашка Бурмакин Митрича кончал, знает. Я по-чистому сделаю.
Павел не виноват, — заступился Ваня, — зря погиб человек.
Сгиб он не зря, и заступаться нечего, — махнул рукой Григорий. — Всяк себе пути к жизни ищет.
Умер Пашка-то, что ли? — спросила Аксенчиха.,
Живой еще, да совсем в тюрьме его засушили. Болеет. Идти не может.
Ох ты, дела, дела, господи! — прошептала Аксенчиха.
Груня положила руки на плечо мужа, опустила на них подбородок. Она сидела, растомленная долгим гуляньем в поле и духотой, что давила теперь в избе Григория. Ребенок спал, тихо посвистывая носиком. Ей тоже захотелось уснуть. Глаза так и слипались. Не нравилось, что Ваня вступил в пустой спор с Григорием — все равно не переспоришь, — а встать, позвать его домой не хватало силы, отнялись руки, ноги, ослабли все мускулы. Она закрыла глаза.
Григорий издевался над Мезенцевым:
Быть тебе, парень, тоже в тюрьме. Сам ты этого ищешь. С Пашкой вместе не попал, вывернулся, деповщина теперь доведет. Я вот сам из-за них день целый в холодной просидел. Знаю ноне, что за пакость такая. Еще, ладно, поверили, не то затаскали бы до смерти. Чего народу этому неймется, какой холеры им не хватает?
Свободы народу хочется, Григорий, тяжело так-то жить задавленными, — тихо, чтобы не разбудить Груню, сказал Ваня. — У народа тоже свой ум есть, впотьмах да связанным ходить надоело.
Да ты-то тоже не из таких ли уж стал? — подозрительно спросил Григорий.
Из каких?
А вот из этих, что народ мутят?
Чем мутят-то?
А посиди-ка в кутузке денек-другой, — нагло улыбаясь, сказал Григорий, — узнаешь. Там тебе все объяснят.
Из таких или не из таких я, — хмуро сказал Ваня, — а народу тоже этим рот не закроешь.
Вот-вот! Таким, как мы с тобой? Не то рот заткнут, а и… — Григорий махнул рукой, влез на кровать, лег животом вниз и постукал друг о друга босыми пятками. — Я тебе, Иван, вот что по дружбе скажу: ты этих дел сторонись, особо насчет народа всяких там разговоров. Ты думай, как самому тебе прожить полегче, за другого гологу свою не ломай. Себе никто не враг, а на другого не надейся. Брат родной — и то выдаст.
Тягостный ты какой-то человек, Григорий, — поправляя у спящей Груни бессильно повисшую руку, заметил Ваня, — всегда-то ты ноешь, ноешь, нет в тебе никакой радости. Этак тоже ведь жить тяжело, Без улыбки-то.
Кому что, — сухо сказал Григорий, задетый за живое, — тебе по лесочку ходить, цветы щипать либо в мазуте варакаться, а мне — на паре с гиком проскакать либо так вот, задрав ноги, на постели лежать.
Не понимаю я тебя. Правда, видно, что разные вовсе мы люди. Никакой разговор у нас не получается.
Зачем заходил?
Бабушку вот попроведать. Хорошая она у вас.
Стерва, — даже не приглушая голоса, буркнул Григорий.
Аксенчиха зашевелилась на печке, охнула надсадно и села, свесив босые ноги.
Взяла я тебя в дом на беду свою. Ну, Григорий, — она еле вздохнула, — одна буду на старости лет горевать, а вылетишь ты у мепя#Крест святой, вылетишь…
Она потянулась, чтобы спуститься с печи. Шарила пяткой, нащупывая приступочку. Ваня легонько толкнул Групто.
Домой пошли, Грунюшка, — сказал он, — нагостились. Ну, прощайте покуда, бабушка. Поправляйтесь.
Груня терла ладонью покрасневшую щеку. На ней отпечатался шов от рубахи мужа.
В этот момент, грузно Щлепая толстыми пятками, в избу вбежала Дуньча. По ее сияющему лицу сразу можно было понять, что прибежала она с интересной новостью. Даже не поздоровавшись с гостями, она бухнулась на постель к Григорию, перевернула его на спину и Громогласно оповестила на всю горницу:
Связанную провезли! Попалась, должно, где-то, ворюга.
Кто попалась? — приподнимаясь на локоть, спросил Григорий.
Бабка Аксенчиха сползла с печи и стояла, придерживаясь левой рукой за притолоку двери.
Да Лизавета наша убогая… Лежит на телеге, руки назад закручены, морда в синяках, побитая, а рядом с ней солдат с ружьем. И еще два мужика связанных сидят. Один без шапки, лысый, а голова у него так вот, наискось, покорябана, кровью запеклась. Я шла себе, — едет телега, ну и пусть, Лизавету я и не узнала бы вовсе, — да она сама как дернется, как закричит: «Дунюшка, мать мою коли увидишь…» А солдат ее носом, носом в солому, так и не дал договорить. К тюрьме поехали.
А! — воскликнул, садясь на постель, Григорий. — Дошла-таки до тюрьмы. Жила у нас еще, так на морде у нее это было написано.
Лизу в тюрьму повезли? — переспросила дочь Аксенчиха. — Да ты не треплешь ли зря?
Дуньча хихикнула. Прядь волос упала на лицо, она завела ее за ухо.
Нужда мне врать приспела! Повезли, ей-богу, всю веревками опутанную…
Тихая она, не похоже, — не соглашалась Аксенчиха, — ни за что ни про что, может, запутали.
Один черт, — прогудел Григорий, — что зря, что не зря. Попала — значит, за дело.
Груня в страхе слушала, что говорила Дуньча. Еще в памяти было то томительное ожидание, когда Ваню ее с Чуны привезли тоже со стражником, и посадили в тюрьму, и терзали вплоть до суда, пока не оправдали его присяжные. Дико было слышать, что Лиза замешана в делах варнацких. Ваню тоже ошеломило сообщение Дуньчи. Припоминая внешний облик Лизы, он тоже не мог представить себе, чем могла провиниться эта тихая женщина, что она могла сделать преступного.
