Аркадий Гайдар - Том 3. Ранние и неоконченные произведения
Запечалился старик еще пуще прежнего и попер обратно. А старуха на него закричала и ногами затопала.
— Если, — говорит, — в следующий раз не принесешь, я тебя из избы выгоню! Одних только лепешек сколько задаром я на тебя израсходовала, да лаптей десять пар лишних стоптал.
Пошел старик в четвертый раз и видит: сидит прежний человек, а вокруг него народу столько, что повернуться некуда, и у каждого в руках папки с бумагами. Замахал на старика руками бухгалтер.
— Уходи, — говорит, — отсюда обратно. Приходи сюда недельки через три. Иль не видишь, что у нас РЕВИЗИЯ ИДЕТ?
Взвыл тогда старик печальным голосом:
— Помилосердствуйте, господин начальник! Не пустит меня старуха в дом без денег. Третий месяц хожу. Лепешек старухиных без счету израсходовал, все лапти в износ пошли, почитай ПЯТЬСОТ ВЕРСТ за своими деньгами проходил. Имейте же жалость к моему положению.
Замахали тут руками контролеры-ревизоры за эдакие дерзостные слова, зазвенели звонки, забегали курьеры. Испугался старик шума-грома, схватил сумку и подался в дверь поспешно.
Сел тогда гордый бухгалтер на свое место, помешал ложечкой чай в стакане, затянулся папиросой и угостил покурить всех контролеров-ревизоров. И опять защелкали счеты и пошел над бумагами сладкий дым.
«Звезда» (Пермь), 1926, 21 ноября
Проклятая дочь
Есть за городом возле оврага, возле маленькой речки Ягошихи, старое кладбище. Там, посередине, возле белой пустой церкви, торчат памятники над могилами умерших купцов, почетных граждан, убитых и просто мирно скончавшихся полковников и прочих знатных и видных горожан. Но чем дальше забираешься вглубь к краям кладбища, тем гуще и беспорядочней выбивается дикий кустарник, тем меньше мраморных плит и железных решеток.
Покосившиеся кресты рассыпаются сухою мертвой пылью, растрескавшиеся кирпичи затянуты язвами серой плесени.
Долго бродил я по узеньким тропкам, всматриваясь в надмогильные надписи, стихи и изречения, но по большей части эти надписи были схожи между собой, как обезличенные временем, состарившиеся кресты, как могилы двух близнецов, похороненных рядом, ибо оставшиеся в живых по большей части преподавали все один и тот же совет умершим в том смысле, что: «Спите, мол, спокойно, а мы не забудем вас», что, в сущности говоря, просто ложь и следует ее понимать так: «Спите спокойно, а мы будем жить».
Однако веками освященный обычай заставлял штамповать на памятниках привычную формулу, давно утратившую всякий смысл, так же, как твердо устанавливал, что над могилой каждого скончавшегося христианина даже «тати нощной»[12], даже «душегуба и вора» — только не святотатца, отверженного церковью, должен быть поставлен крест как символ окончательного расчета с земными судьями и здешними законами.
Возле церкви, наклонившись за тем, чтобы сорвать желтый цветок одуванчика, я остановился и отдернул протянутую руку — внизу лежала чугунная змея. И если бы здесь ползла настоящая кобра, то и это, вероятно, не так бы поразило меня, как то, что я увидел перед собою.
Втиснутая краями вровень с землей, лежала в траве заржавленная чугунная плита; и шершавая, грубо высеченная змея, мертвым кольцом охватывая плиту, кусала себя за хвост, а с плиты глядели вверх провалы круглых глаз, треугольного носа и оскаленные зубы страшной рожи.
Я содрогнулся. Я не мог понять: над кем это на христианском кладбище мог быть поставлен такой издевающийся, странный памятник?
С трудом разобрал полустертые буквы:
«1812 год. Анастасия, — проклятая дочь Пермского исправника»
Долго не мог я оторвать глаз от мрачной могилы, запечатанной чугуном отцовского проклятья, и не заметил, как подошел ко мне какой-то человек и спросил, присаживаясь рядом:
— Смотрите? Да, этот памятник всех поражает, он слишком тяжел и мрачен. От него веет диким средневековьем. Я не знаю, как было дело, но, говорят, что дочь исправника полюбила кого-то и у ней, у невенчанной, родился ребенок. Тогда отец проклял ее, и она умерла с горя.
Я спросил:
— Но почему же ее не похоронили где-нибудь с краю, а здесь на почетном месте, возле самого входа в церковь?
— Именно не на почетном. Затем, чтобы после смерти ее топтали ногами идущие молиться христиане.
Человек ушел скоро, я же долго еще сидел и думал:
«У ней, у невенчанной, родился ребенок. Ее заклеймили проклятьем при жизни, и после смерти ее должны были топтать до тех пор, пока не сотрется чугун 15-пудовой плиты.
Почему же плита заржавела? По-видимому, ни у кого не хватает смелости вытирать ноги о страшное лицо еще не стершейся плиты. Не потому ли, что, прежде чем успел стереться надмогильный чугун, многое стерлось и смелось навеки пролетевшими ураганами последнего десятилетия?»
«Звезда» (Пермь), 1926, 26 ноября
Обрез
Мой помощник Трач подъехал ко мне с таким выражением лица, что я невольно вздрогнул.
— Что с вами? — спросил его я. — Уж не прорвались ли геймановцы[13] через Тубский перевал?
— Хуже, — ответил он, вытирая ладонью мокрый лоб. — Мы разоружаемся.
— Что вы городите, — улыбнулся я. — Кто и кого разоружает?
— Мы разоружаемся, — упрямо повторил он. — Я только что с перевала. Эта проклятая махновская рота уже почти не имеет винтовок. Я наткнулся на такую картину: сидят четыре красноармейца и старательно спиливают напильниками стволы винтовок. Я остолбенел сначала. Спрашиваю:
— Зачем вы это делаете?
Молчат. Я кричу:
— Что же это у вас из винтовок получится, хлопушки?.. Ворон в огороде пугать?!
Тогда один ответил, насупившись:
— Зачем хлопушки?.. Карабин получится: он и легче и бухает громче, из его ежели ночью по геймановцам дунуть — так горы загрохочут — вроде как из пушки.
Нет, вы подумайте только: ка-ра-бин… Я ему говорю:
— Думать, что если от винтовки ствол отпилить, то кавалерийский карабин получится, так же глупо, как надеяться на то, что если тебе, балде, голову спилить, то из тебя кавалерист выйдет!
Трач плюнул и зло продолжал:
— Я даже не знаю, что это такое… Это нельзя назвать еще изменой потому, что на перевале они держатся, как черти, но в то же время это прямая измена, равносильная той, что если бы кто-нибудь бросил горсть песку в тело готовящегося к выстрелу орудия.
— Вы правы, — ответил ему я, — это не измена, а непроходимое невежество… Четвертая рота к нам прислана еще недавно, в ней почти одни бывшие махновцы… Поедемте к ним.
И пока мы ехали, Трач говорил мне возмущенно:
— Когда-то я бесился и до хрипоты в горле доказывал, что снимать штыки с винтовок безумие. Ибо винтовка машина выверенная, точная, ибо при снятом штыке перепутываются все расчеты отклонения пули при деривации…[14] Но это же пустяки по сравнению с тем, когда отхватывают на полторы четверти ствол. Стрелять из такой изуродованной винтовки и надеяться попасть в цель — это так же бессмысленно, как попробовать попасть в мишень из брошенного в костер патрона. Да что тут говорить… Вот погодите же, я сейчас докажу им… Они позаткнут свои рты, — и он зло рассмеялся.
— Что вы хотите сделать? — спросил я.
— А вот увидите, — и он насмешливо качнул головой.
Мы подъехали к перевалу. Нагроможденные в хаотическом беспорядке огромные глыбы тысячепудовых скал то и дело преграждали путь. Последний поворот — и перед нами застава.
Построили роту развернутым фронтом. Скомандовали «на руку». Пошли вдоль фронта. Вместо ровной щетины стальных штыков перед нами был какой-то выщербленный частокол хромых обрезков, из которых только изредка высовывались стволы необрезанных винтовок, но и те были без штыков…
Я покачал головой, Трач отвернулся вовсе. Видно было, что это убогое зрелище выше его сил.
Скомандовав «к ноге», я начал речь с нескольких крепких, едких фраз. Говорил я долго, убеждал, доказывал всю нелепость уродования винтовок, ссылался на стрелковый устав. Под конец мне показалось, что речь моя имеет некоторый успех и доходит до сознания бывших махновцев.
Но это было не совсем так, ибо когда я кончил, то сначала молчали все, потом кто-то из заднего ряда буркнул:
— Что нам, впервой, что ли?..
И сразу же прорвалось еще несколько голосов:
— А как мы возле Александровска обрезами белых крыли?
— Как так не попадает?.. Тут самое важное — нацелиться, — послышались поддерживающие голоса.
Трач, резко повернувшись, подошел к маленькому рябому махновцу, горячо доказывавшему, что надо «только нацелиться», и, дернув его за рукав, вывел вперед фронта… Потом отдал какое-то приказание. Из-за кустов притащили самый обыкновенный пулеметный станок Виккерса. Трач взял обрезок, приладил его наглухо к станку и навел его на большой расшибленный сук стоявшего в пятидесяти шагах дерева.
