Всеволод Иванов - Кремль. У
— Не она.
Шурка, услышав его голос, поднялась:
— Я думала, Георгий-Победоносец мстит, — а это всего только мануфактурный сумасшедший.
Измаил разозлился на прозвище и воскликнул, что если она начала торговать собой, то он ее купит. Он ее купит для Егорки Дону, потому что тот никогда еще не знавал женщин.
В одном из проходов он спутал коня, и, посмотрев, что делает Егорка Дону, и все еще обиженный на то, что его назвали сумасшедшим, сам влез на Шурку, а она как ни в чем не бывало свернула глаза в сторону и вид вообще приобрела не наигранный, как раньше, а вполне деловитый. Дону рассказал анекдот: «Пришло время Шурке родить, а родить она была должна двойню, вот повивальная бабка и заставила его держать свечку. Когда родился один, — она сказала: «Подержи еще свечу». Бабка решила пошутить, Она дала ему свечу: «Еще». Он бросил свечу и сказал: «Они видят свет, лезут, довольно и этих двух». Шурка запыхалась, расхохоталась.
Измаилу стало стыдно, что он мог отдать деньги сына, и пока девка дурачила Е. Дону, он тихо сел на коня и поехал подвалами и заблудился. Он увидел тазовые кости. Он увидел их на полу, но он не остановился, а поехал через них, а затем обернулся, не бредится ли ему, — нет, они лежали; затем он воскликнул:
— Хочу я посмотреть, что ты за человек, но только воскресни слепым, чтобы не наделать мне вреда!
Он ударил плеткой. Огромный великан, величиною с трехэтажный дом, встал перед ним.
— Что вы делали раньше и что вы ели? — спросил его Измаил.
Тот начал рассказывать свои подвиги. Он прервал великана:
— Вы ели землю и убивали скот, но освобождали ли вы людей?
Великан спросил:
— Кого ж ты освобождаешь? И какие подвиги совершаешь? У тебя не хватает смелости сделать меня зрячим. Сделай меня зрячим или преврати в кость.
[Измаил] взмахнул [плетью] — все пропало. Он увидел кости, нарисованные на стене. Ему стало стыдно того, что произошло. Он понял, что дракон свободно может вылезти из воды. Он поскакал из Кремля. Второй раз Кремль опозорил его.
Е. Дону потерял всякую гражданскую доблесть и любовь к отцу. Девка, издеваясь, требовала с него деньги и кричала и наняла караулить всю ночь, пока она сходит в Мануфактуры. Ему было непереносимо стыдно.
На другой день, когда Е. Чаев пошел проверять паникадила, он нашел И. Лопту подле могилы епископа. Он был в слезах, но съезд, чтобы его почтить, решил первое заседание провести на [его] квартире. Он плакал, но ничего не говорил. Он запылал в горячке. Съезд ушел и решил заседать без него.
Глава девяностая
Случилась странная история. Зинаида не могла этого понять, но она должна была понять это для собственного утешения. Все, что она ни думала о Вавилове, — все ей казалось обвинительным актом против него, а другие люди думали иначе. Выступил на производственном совещании вдруг молчавший Парфенченко, друг его Гусь-Богатырь был болен, — сказал дельные вещи, — в частности, он открыл, что нефтяные цистерны почему-то пусты, а на дворе стоят вагоны-цистерны, а пусты они оттого, что вокруг них выросли деревья, у которых вырубили ветви, — все это глупо, но это важно. Он знал, видимо, много секретов — и правление, когда выяснилось, что он вступает в члены мелиоративного товарищества, совсем его одобрило, старик расчувствовался, он забыл про свои десять тысяч рублей, которые пропали у него на сберегательной книжке; советы из него сыпались как из мешка, все дивовались. Начался ремонт баков, вызвавший огромную тревогу в поселке, особенно в первой улице, которая прямо примыкала к деревьям, — и так как деревья мешали ремонту, то их уничтожили, остался один только старенький деревянный забор, — и склад обнажился во всей своей красоте. Перед правлением газета поставила дилемму — или перенести склад или же предложить совету, тогда еще не переизбранному, стало быть, на который все валить можно, признать за советом произведенную ошибку, которая выразилась в том, что разрешили построить первые пять домов так близко от склада — и так как дома топятся, а рядом нефть и склады, — предложить неправильно поселившимся гражданам перенести дома свои в более безопасное место, но правление, конечно, не возьмет на себя вознаграждать ошибки совета и граждан, которых, судя по документам, предупреждали. Второй отчет сообщал о том, что собрание мелиоративного товарищества постановило приступить к работам по осушке. Лясных располагал многими проектами, но Вавилов видел, что сначала необходимо провести один какой-либо из проектов, но какой — он не понимал, он только видел, что братья нанимают рабочих — и что на них обрушатся две беды — и стяжательские их намерения будут разбиты. Если они перенесут дома, они откажутся от делянки. Если откажутся от делянки, новый совет не даст им пять участков подряд, они не обеднеют, но главное — вызвать в них ссору: кто первый придумал строить дома здесь.
Вавилов смотрел на события с огромным интересом. Совещания и организации в помещении нового клуба захватили его. Но Зинаида — он про нее тоже не думал плохо — все-таки не меняла отношения настолько, что, когда однажды она нападала на него за новый проект нападения на Кремль, он сказал ей:
— Ваши братья развелись с женами. Не напоминает ли это того, что и мы с мужем развелись для того лишь, чтобы защищать своих «пять-петров»?
Это он сказал несправедливо, но понимал, что сказать что-нибудь надо, и это ее очень обидело. Она понимала его слабости и то, что не казалось никому странным, именно его упорное избегание фабрики, и она ехидно сказала, что не пора ли ему возвратиться на производство, с которого он так легко сбежал. Здесь, подле них, была только что трогательная сцена примирения актера К. Л. Старкова с Е. Дону, в котором он открыл некий актерский талант, а мальчишка действительно играл неплохо, его приняли на фабрику; актер боялся и жил с ним в одной комнате; он вскакивал, обливаясь холодным потом, он нежно ухаживал за мальчиком, думая, что П.-Ж. Дону ради сына пожалеет старика актера. Все это он сказал Вавилову тихо, на ухо, тайком, тот не понял как следует. Вавилов продолжал говорить Зинаиде, что пять братьев необходимо уничтожить, но как тень воспоминания фабрики появился Т. Селестенников, который злился на то, что фабрика не организует технической библиотеки.
Вавилов видел в этот день, что пока еще дорога не испортилась, «пять-петров» перевозят сруб на гору. Ему их будет трудно победить, в конце концов они лично ему ничего не сделали, они хорошие крепкие мужики — и, если б не налоги, кто знает, не завели б они сейчас у себя в доме ткацкие станки и не напрасно выписывают и изучают они книжки. Он смотрел на Зинаиду и без Ложечникова понимал, что в развернувшейся борьбе она вредна и мешает ему, помимо тех любовных чувств, которые она возбуждает в нем и которые одни лишь могли примирить их. Надо сознаться, в этом его еще убедило поведение Колесникова, который пришел и заявил, что Зинаида дает ему авансы, и так как он и не пьет — и работает грозно, то нельзя ли устроить нечто вроде совещания.
Вавилов не знал, что и говорить. Он понимал, что Зинаида перешла в открытую войну, завидуя и гордясь своим выдвижением; с другой стороны, он видел и чувствовал что-то неправильное в своих движениях ума, но как из этого выкарабкаться? Он пошел к пруду. Два сука осталось еще ему победить. Но он понимал, что это почти превышает его силы. Ему можно еще как-то уничтожить Зинаиду, хотя и отказаться от нее у него не было сил, да и ко всему в личной жизни он был дико одинок, нельзя же все время заседать. Он вспомнил опять про хорошее, про готовую почти победу над братьями, да, они наняли рабочих, да, Пицкус ему сообщил, что у них был Е. Чаев, — сила, конечно, крепкая, ибо за ними Кремль со всей своей черной биржей, с ростовщиками и организованными взяткодателями. Очень, например, странно, что П. Голохвостов предложил ему место заведующего типографией — и обещание похлопотать, чтобы с фабрики его перебросили туда. Готовая квартира, и как же, партмаксимум, так как предприятие большое, оно берет от фабрики Мануфактур много заказов, которые раньше отдавали в губернию, — печатанье газеты, которая, может, через год-два превратится в ежедневную. И Вавилов отказался! Нет, во что бы то ни стало он останется впредь и пока у своих сучьев. Упорство страсти овладело им. Он смотрел на Зинаиду и сказал ей:
— По-моему, вам пора уйти с вашего места или выше, или ниже, что-то вы сильно горячитесь!
Она побледнела — она приняла и поняла бой. «Какая ерунда, — думал Вавилов. — Какая ерунда: кого победил, и с кем приходится воевать?»
Глава девяносто первая
Съезд был чрезвычайно возбужден исчезновением секретаря и казначея Е. Чаева, отказом типографии от печатания библии и тем, что наборщиков, как бывших монахов, профсоюз постановил вычистить из своих рядов. Съезд долго ждал Е. Чаева, ему доложили, что он ушел на разговор с Вавиловым. Было много кулуарных разговоров. Приехал священник, тот, что называется инструктором, Богоявленский. Он все разговаривал с о. Гурием и возмущался тем, что нельзя ли хотя бы напечатать несколько экземпляров — и никак о. Гурий не мог ему разъяснить, что тираж должен выйти весь. И Гурию было противно подумать, что этот молодой и несколько рисующийся своими страданиями священник — он был сослан в Нарым и недавно вернулся из ссылки — рассматривает нерешительность Гурия как некую тактику. Люди толкались подле собора. Из Мануфактур пришли люди — и расселили служащих по домам — и это тоже давало возможность завербовать известное количество верующих к себе, и [Богоявленскому] казалось, что при известном напоре можно было б еще отвоевать церковь пророка Ильи у Мануфактур. Он любил некоторую конспирацию, был превосходным организатором; он сказал, что съезд этот, как и все съезды, только известная ширма, которую надо подзолотить, — и известно, чего он хочет, а там он может уже провести кандидатуру о. Гурия в епископы, что и свершит после некоего известного искуса. Но паству надо почистить, сказал он. Они сидели рядом с той комнатой, в которой рыдал и стонал И. Лопта.
