Валентин Катаев - Катакомбы
– Если они там не попали под обвал, – медленно, обдумывая каждое слово, проговорил Леня, – то я считаю их положение лучше нашего. Они скорее выберутся на свет божий, чем мы… – Он несколько помолчал. – Ну, а если…
Петя, перестав дышать, смотрел на Леню Цимбала, желая прочесть на его лице всю правду.
– А если что? – с трудом проговорил он.
– "Если", "если"! – сердито сказал Леонид Цимбал, резкими рывками поправляя на себе пояс. – Что мы будем гадать на ромашке: "Любит, не любит…" Если… – Его глаза мрачно сузились. – Если "если", тогда прощай родина! – почти грубо сказал он с той солдатской прямотой, на которую имеет право лишь человек, каждую минуту сам рискующий жизнью и настолько уже привыкший к мысли о смерти, что может говорить о ней просто, почти бессердечно. И, заметив, что по лицу Пети и Раисы Львовны пробежала тень смятения, он твердым, командирским тоном прибавил: – За начальника – я. Слушать мою команду! Кто имеется налицо? Леонид Цимбал, – назвал он свою фамилию и сам тотчас ответил: – Здесь! Колесничук Георгий?
– Здесь! – сказал Колесничук.
– Колесничук Раиса?
– Здесь!
– Пионер Бачей?
– Здесь!
– Стало быть, весь отряд – четыре человека.
Леонид Цимбал сделал несколько шагов туда и назад по штреку, опустив голову, как в подобных случаях делал Черноиваненко, и наконец остановился.
Куда девалась вся его веселость, его озорная, лукавая улыбка? Теперь он был с ног до головы командиром – строгим, подтянутым, с твердо сдвинутыми бровями.
– Товарищи! – сказал он отрывисто. – Боевая обстановка требует от нас выдержки и быстроты. Приказываю отступить до развилки: попробуем поискать выхода через правый штрек. Порядок движения – по одному, с интервалом пять метров. Впереди – я с фонарем, за мной – пионер Бачей, за пионером Бачей Колесничук Раиса; замыкающий – Колесничук Георгий с фонарем.
Он обвел свой отряд медленным, острым взглядом, как бы желая проникнуть в самую глубину души каждого своего бойца:
– Всем понятно?
– Так точно! – ответил за всех Колесничук Георгий.
– Вперед! – скомандовал Леонид Цимбал.
Тусклые огоньки один за другим медленно двинулись назад по темному штреку.
– Дядя Леня, свет!
– Опять ты видишь какой-то свет?
– Не какой-то, а настоящий свет.
– Где?
– Впереди.
– Это твоя фантазия.
– Честное пионерское!
– Не вижу никакого света. Ты устал. Сядь отдохни. Тебе показалось.
– Не показалось, а свет! – упрямо повторил Петя. – Настоящий дневной свет. Неужели вы не видите?
Леонид Цимбал нехотя поднял фонарь и стал всматриваться в темноту:
– Не замечаю.
– Вам мешает фонарь. Потушите, тогда увидите.
Несколько суток они блуждали по катакомбам без пищи и воды, вконец обессилев, еле передвигая ноги. Огонь горел только в одном фонаре. Его фитиль был прикручен до предела. Крохотный язычок пламени почти совсем не давал света: в фонаре оставалось всего несколько капель керосина.
Раза три уже Петя поднимал ложную тревогу: ему казалось, что он видит впереди дневной свет. Он почти помешался на дневном свете. То и дело он бормотал, что видит впереди дневной свет и слышит шум бегущей воды. Он обманывал и самого себя, и других, возбуждая напрасные надежды. Но на этот раз его голос прозвучал как-то совсем по-новому, очень убедительно.
– Вы увидите, вы увидите! – возбужденно говорил Петя. – Вы непременно увидите, только потушите фонарь… Тетя Рая, дядя Жора, честное пионерское, честное под салютом, что хотите… – быстро говорил он, впадая в свой прежний, детский тон и нетерпеливо дергая головой. – Смотрите туда! Там свет. Там щель. Я слышу, как там шумит вода. Только надо потушить фонарь.
Они думали, что он, вероятно, опять обманулся. Но им так хотелось обмануться самим!
– На самом деле, Цимбал, потуши фонарь, – сказал Колесничук. – Может быть, мальчик действительно что-нибудь видит.
Леонид Цимбал потушил "летучую мышь", и их со всех сторон охватила непроницаемая тьма. И вдруг среди этой черноты они увидели какой-то слабый проблеск – бледное отражение дневного света, покрывавшее выступы стен неуловимым зеленовато-пепельным налетом.
– Дневной свет, дневной свет! – закричал Петя. – Теперь вы видите дневной свет!
– Спокойно! – сказал Леонид Цимбал, с трудом владея своим сразу как-то осевшим голосом. – Не сходите с места. Ложись! Приготовьте гранаты.
Они легли. До этой минуты они жили только одним страстным желанием вырваться из подземелья, увидеть дневной свет и напиться. Теперь же, когда это было близко к осуществлению, они вспомнили, что окружены врагами, которые их сторожат повсюду и при первом же их появлении наверху немедленно уничтожат.
Впереди брезжил пепельный дневной свет. Недалеко был выход. Но где находится выход? Куда они попадут?.. Они потеряли всякое, даже самое приблизительное представление о том, в какую сторону они шли, как далеко зашли и в каком месте теперь очутились. Они могли оказаться и непосредственно под самым городом, и в районе Большого Фонтана, и где-нибудь далеко в степи, по направлению к станции Дачная. И всюду их могли караулить враги.
Сделав рукой знак, чтобы было тихо, Леонид Цимбал медленно, осторожно двинулся вперед, к источнику дневного света. Но по мере того как он приближался, дневной свет усиливался. Наконец он стал белым, как тальк, запорошивший неровные земляные стены и пол, круто поднимающийся вверх. Цимбал остановился перед выступом поворота и прислушался. Он ясно услышал сильный, свежий шум воды, смешанный с каким-то другим, как будто механическим шумом, природу которого трудно было разгадать.
Подняв на уровень плеча пистолет, Леня Цимбал выглянул из-за поворота. Он увидел узкую вертикальную щель, изломанную, как молния, и, как молния, ослепившую его до боли резким дневным светом. Задержав дыхание, он переждал, пока его глаза привыкли к свету, и приблизился к щели. Она была достаточно широка, чтобы пролезть в нее боком. Он высунулся наружу и неожиданно увидел громадный зеленый танк с красной звездой и длинной пушкой с решетчатым утолщением пламегасителя, которая казалась наведенной прямо на него. Танк стоял так близко, что Леня даже отшатнулся.
И в первый миг он ничего не мог сообразить. И вдруг понял все: это был советский танк, только незнакомой ему, новой конструкции. Это были свои! Это была Красная Армия. Танк стоял на узком берегу лимана, под глиняным обрывом, и Леня Цимбал смотрел на него сверху из трещины, которая образовалась в одной из крутых промоин этого обрыва. Немного подальше стоял еще один танк, за ним – еще один, еще и еще. Вокруг танков ходили солдаты в синих, дочерна промасленных комбинезонах, в черных шлемах, в погонах с желтыми нашивками в тех самых погонах, о которых Леня уже слышал по радио, но которых еще ни разу не видел собственными глазами. Солдаты были с орденами и медалями на левой и на правой стороне груди, с еще незнакомыми ему гвардейскими значками, родные советские солдаты, но только какого-то нового, еще невиданного образца – воины, овеянные славой Сталинграда, Орла, Курска, Киева, Смоленска, победители немецкой армии, считавшейся до сих пор непобедимой. А шум воды, который еще из катакомб услышал Леонид Цимбал, был шумом весенних ручьев, бурно и пенисто бегущих по обрывам и покрывающих тяжелую воду лимана серой дрожащей пеной. И шум этих ручьев сливался с шумом штурмовиков, которые развернутым фронтом, по десять штук, волна за волной, проносились над лиманом, над обрывами так низко, что казалось – вот-вот заденут за прошлогодний репейник, и тотчас скрывались из глаз в направлении Одессы, откуда доносились раскаты боя.
– Товарищи, выходи! Свои! – крикнул Леня Цимбал.
Он сорвал фуражку, замахал ею над головой и гигантскими шагами побежал вниз с крутого обрыва. Его ноги скользили, разъезжались. Он с размаху садился, ехал, вскакивал и снова бежал вниз, мелькая пудовыми комьями глины, налипшей на сапоги.
Ближе всех к нему оказался танкист, ефрейтор, который сидел на корточках возле пенистого ручья и набирал воду в самодельное ведро, сделанное из большой консервной жестянки с крупными печатными буквами: "Свиная тушенка".
Леня Цимбал одним махом перелетел через ручей, схватил ошеломленного ефрейтора под мышки, поднял на воздух и стал жадно целовать его широкое потное лицо с небольшими оспинками вокруг махонького, детского носика.
– Ты кто? Ты что? Ты почему? – бормотал ефрейтор, с ужасом глядя на этого черного от подземной пыли, неизвестно откуда взявшегося человека, страшного как черт.
А Леонид Цимбал продолжал его тискать, целовать и на весу крутить во все стороны, время от времени выкрикивая бессвязно:
– Братишка! Живем! Танкист! Русский! Родной!
Не понимая, что происходит, ефрейтор вдруг не на шутку озлился.
– Пусти, сатана! – свирепо крикнул он тонким голосом и налился густой краской.
