Михаил Алексеев - Наследники
Они не глядели друг на друга.
— Может быть, мы все-таки не станем, — предложил Лелюх вяло. — Ни вам, ни мне эти воспоминания не доставят удовольствия. Да и не к чему!
Лелюх закурил, но, видя, что папироса дрожит в его руках, сунул ее в пепельницу.
— Что ж, я вас слушаю, — сказал он хрипло.
— Вы правы. Удовольствия мало, конечно, ворошить все это, — начал Пустынин. — Но я хочу… думаю, что и вы хотите, чтобы между нами все было ясно. Я виноват, что был причиной… что был причиной многих ваших страданий. Вам нет и сорока, а голова у вас вся белая. За это прошу простить меня и, главное, понять, что я был тогда так же, как и вы, неопытен, неосторожен, плохо разбирался в людях и мог белое принять за черное. В той обстановке это было вполне возможно. Вот если вы правильно поймете все это…
Лелюх встал со стула и отошел к окну. Глядя куда-то на улицу, он заговорил нехотя, как человек, который хорошо знает, что его слова бесполезны.
— На фронте меня трижды ранило. Один раз осколком мины, два раза — пулей. Все три раны зажили, зарубцевались. Ну позудят иной раз в непогоду. Но есть у меня, полковник, четвертая рана. Вот она и не заживает…
— Понимаю вас, — тихо сказал Пустынин.
— И эту рану нанес мне человек, с которым мы состоим в одной партии и исповедуем одни идеи. Что может быть обиднее этого?!
— Но поймите…
— Я понимаю, конечно, что все это можно объяснить, как и многое другое в жизни, но простить не могу.
— Простить — значит понять, — так же тихо заметил Федор Илларионович.
Но Лелюх, казалось, не обратил никакого внимания на его слова. Он продолжал все с той же грустной усталостью:
— Когда мне сообщили, что инспектировать мой полк едете именно вы, я пришел в отчаяние, хотя и не могу причислить себя к людям робкого десятка. Вы не можете себе представить, как мне не хотелось этой встречи! А я ведь все эти годы часто думал о вас. А один недавний случай в моем полку живо воскресил в памяти всю ту историю… Вы же, очевидно, жили спокойно? Почему бы и нет? Вы ведь ни на минуту не сомневались, что совершили доброе дело: разоблачили болтуна, а может быть, даже провокатора и прочее… Вы даже не знали, что разоблаченный вами «провокатор» вскоре был реабилитирован и восстановлен во всех своих прежних правах.
— Я этого действительно не знал… — Голос Пустынина прозвучал где-то далеко за спиною Лелюха.
— Потому и не хотелось мне затевать весь этот разговор. Извините, но я не в состоянии простить вам. Единственно, что я могу сделать, это заверить, что окончательные выводы комиссии, какими бы суровыми они ни были в отношении моего полка, я приму как должное. Лишь бы они были объективными. Вот и все.
— Жаль, очень жаль, что вы так… — Пустынин тоже встал и подошел к другому окну. — До нынешнего дня я не знал, что явился, так сказать, косвенной причиной того, что вы не поехали в академию. Но я не виноват, что не понравился вашему генералу. До сих пор не могу только понять почему…
Лелюх устало ответил:
— Вероятно, потому, что Чеботарев понял: весь свой груз, почерпнутый в двух академиях, вы довольно скоро унесете в отставку. Такая перспектива, разумеется, мало улыбалась генералу. Какой же, в самом деле, толк от ваших знаний?
— Хорошо. Оставим меня. Поговорим немного о вас, товарищ Лелюх. Вы должны понять…
— Я все понял. У меня было достаточно времени для размышлений. Будьте здоровы!
— Как вам угодно! — крикнул Федор Илларионович вдогонку командиру полка.
Лелюх вышел из кабинета, миновал коридор и, выйдя на улицу, сильно закашлялся от хлынувшего в легкие холодного воздуха. У крыльца стоял его вездеход. Лелюх сел рядом с шофером.
— Федя, в полк! — крикнул он хриплым, но радостным голосом, испытывая, очевидно, то, что испытывает человек, покончивший наконец с каким-то очень трудным делом и теперь желающий только одного: «Домой!»
Машина тронулась. Лелюх прислонил голову к спинке сиденья и закрыл глаза. А когда открыл их, то ничего не увидел, кроме множества точек, разноцветными светлячками роившихся перед его глазами.
«Что за черт?» — выругался полковник и с силой протер глаза.
Светлячки по-прежнему роились. И тут только он сообразил, что едут они в сторону моря, над которым стоял мираж, почти такой же, какой бывает где-нибудь в степи или в пустыне. Только там он возникает в знойный летний день, а тут в самый разгар зимы при сильных морозах. Где-то далеко в море с громовым треском лопаются льдины, расходятся, плавают, кружатся и, точно в огромном зеркале, отражаются в прозрачном, накаленном морозном воздухе. Оттого вода с плавающими льдинами кажется совсем рядом, в каких-нибудь ста метрах от берега, а то и вовсе как бы накатывается на берег. Все это движется перед твоими глазами; льдины словно громоздятся друг на друга, вновь сползают в воду и опять громоздятся; от них чадным крошевом взлетают в воздух мелкие кристаллики и роятся разноцветными светлячками; обманчивые, манят тебя куда-то, зовут, рождают иллюзии. И вот уже перед тобой не море, а большой-пребольшой город с многоэтажными домами, огнями, церковными главами, улицами, площадями… нет, уже и не город, а холодные сопки с белыми дымящимися вершинами, — только вот почему-то они не стоят на месте, а все время перемещаются, готовые, казалось, навалиться на тебя и раздавить, стереть в порошок.
Наконец разум твой побеждает, и ты начинаешь понимать, что перед тобой только мираж, и ничего более…
Лелюх тряхнул головой, как от наваждения, и полез в карман за портсигаром.
Пустынин тем временем продолжал смотреть в окно широко открытыми, но тоже невидящими глазами, как сова в дневную пору, и старался отдать себе ясный отчет в том, что произошло.
Он чувствовал, что произошло нечто очень скверное для него, но не мог понять, каким образом очутился в этой западне.
— Кой черт дернул меня заговорить о его взыскании! И за каким дьяволом я напросился в эту командировку? Плохо мне было в Москве!.. — пробормотал он наконец, проклиная себя за этот первый, с его точки зрения, промах в своей жизни.
«А могло быть и хуже. Что стоило Лелюху при генерал-полковнике назвать имя человека, по ложному обвинению которого он был осужден?..» От одной этой мысли по телу Пустынина прошел озноб. Он инстинктивно пригнулся и вобрал голову в плечи, точно так же, как он уже сделал однажды на фронте, когда у самого его виска нудно пропел осколок.
Глава девятая
А солдату надо служить
«И к нам пришла весна!»
Эту добрую весть сообщали друг другу все: и солдаты, опьяневшие от солнца, и оленеводы, и строители, и геологи, и, конечно, дети, особенно буйно отзывающиеся на всякую смену времен года. Она была написана на всех лицах, хорошая эта весть. «И к нам пришла весна!» Эти слова произносились так, словно люди хотели сказать: «И к нам пришло наконец счастье!» или: «И на нашей улице наступил праздник!» Обыкновеннейшая буква «и» приобретала здесь исключительное значение. Не просто «к нам», но «и к нам» пришла весна!.. Она приходит во все края, но в этот далекий уголок земли она приходит очень поздно и на самый малый срок. Поэтому-то ни в каком другом краю не ждут ее с таким нетерпением, как в здешнем, и нигде так не радуются ее наступлению, как тут, в этой холодной и дальней-дальней стороне.
2В первое по-настоящему теплое воскресенье проходила полковая спартакиада. В ней приняли участие все подразделения, свободные от нарядов. На стадионе с самого утра началось футбольное состязание. Оттуда до казарм доносился гул, то стихающий, то усиливающийся. В одном месте карабкались по канату, в другом делали «солнце» и «скобки» на турнике, в третьем метали копья и диски, в четвертом прыгали вдоль и поперек через «кобылу», в пятом шли яростные штыковые атаки на растерзанные чучела. На дорожках соревновались в беге на сто и больше метров, на площадках — в прыжках в длину и высоту, с шестом и без шеста. На ковре (ковром служили несколько торопливо сшитых старых солдатских одеял), кряхтя, отчаянно тискали друг друга, пытаясь положить на обе лопатки, мастера борьбы. Со всех концов стадиона неслись веселые возгласы и громкий смех болельщиков.
Третья рота старалась.
Провалившись на недавнем смотре художественной самодеятельности, она решила взять реванш на спартакиаде.
Больше всех хлопотали и суетились лейтенант Ершов и рядовой Рябов. И особенно Рябов. Наконец-то пришло время, когда он сможет показать себя!
Осрамившись во время зимнего марша, он твердо решил приналечь на физкультуру. Его маленькую фигурку видели в спортивном городке чуть ли не каждый день. А на занятиях по физподготовке он был, пожалуй, самым старательным. Руководителями этих занятий были либо ротный командир, либо командир взвода Ершов — оба отличные физкультурники. На турнике и параллельных брусьях Рябов теперь чувствовал себя непринужденно, как обезьяна на дереве, и проделывал такие штуки, что товарищи диву давались: откуда у маменькиного сынка этакая прыть? Хорошо зная, в чем он силен, и поощряемый командиром роты и командиром взвода, Рябов едва ли не главное внимание во всей комсомольской работе уделял развитию спорта и теперь надеялся, что третья рота займет если не первое, то одно из первых мест в нынешних состязаниях. Его звонкий голосишко раздавался то тут, то там и будоражил всех солдат. Петра время от времени просили:
