Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой
Возле дороги по пояс в голенастом подлеске стояли старые черные ели. Снег еще не выпадал, но ночами сильно подмораживало. Лес был пуст и тих. Светило солнце.
— Скоро просека, пересечение просек, — сказал полковник. Он сидел на заднем сиденье, откинувшись на спинку и закрыв глаза.
Ветки елей то и дело ощупывали крылья и верх машины, недовольно пошурхивали. Дорога заворачивала, косо поднимаясь на холм. Повалившаяся береза на самом повороте перекрывала вершиной левую колею.
— Тут и на транспортере не проедешь! — сказал шофер.
— Давай! — приказал полковник, не открывая глаз.
Сучья березы затрещали под колесами, ее замшелый ствол несколько раз судорожно вздрогнул, а потом, когда «Волга», буксуя, прошла мимо, опять затих. Машина одолела подъем.
— Ну вот, — полковник приоткрыл глаза.
Шофер безнадежно махнул рукой. Ему, видно, было уже все равно, где ломать шею и куда ехать. Теперь он спускал машину под уклон. Задние колеса заносило. При кренах в моторе что-то екало, как селезенка у лошади. На середине спуска шофер притормозил и вылез на дорогу. Впереди была колдобина, заваленная валежником. Шофер подошел к ней и попрыгал на сгнивших ветках. Сапоги проваливались в ледяную кашу. Однако, вернувшись, он сел за руль и дал газ. Полковник сказал:
— Стоп, ефрейтор!
— Тут и на транспортере не проедешь, — шофер с облегчением вытер шапкой пот на лбу.
— Точно, — подтвердил полковник и посмотрел карту. — Километров шесть осталось, пешком дойду.
— И машину жалко.
— Точно, — повторил полковник, и непонятно было, издевается он или говорит серьезно.
Оба закурили. В опущенные окна залетал ветерок, трепал дым папирос. Перекликались лесные птахи: «Си-ши… Си-ши…»
Внизу виднелась лощина. Березовые рощи, лиловые заросли ольхи, темные ели спускались в нее и уходили к бледному небу у горизонта. Посредине лощины под прямым углом пересекались две широкие просеки. По просекам вышагивали металлические мачты электропередачи.
— Белый крест, — сказал полковник.
— Что? — переспросил шофер.
— Видишь внизу крест?
— Почему ж он белый-то?
— Когда снег — белый. А леса вокруг темные. Если, конечно, сверху смотреть.
— Наверно, — согласился шофер и незаметно пожал плечами.
— Ты никогда не думал, ефрейтор, почему люди, когда богу молятся, лоб крестят?
— Я вот думаю сейчас, как буду разворачиваться, — рассеянно ответил шофер.
Полковник взял пакет и флягу, засунул их в карманы шинели и выбрался из машины.
— Прикажете сопровождать? — спросил шофер.
— Оставайся.
— Они вам кто — друг были?
— Да, — сказал полковник. И сам удивился, зачем ему понадобилось солгать.
— Нет, — резко поправился он. — Просто погиб он из-за меня.
— Бывает, — старательно сочувствуя, произнес шофер. — Я масло сменить успею.
— Приснился недавно… — Полковник частыми затяжками докуривал папиросу. — Как узнал я, что его тогда здесь похоронили, сразу мне и приснился.
— А… понятно… Так я масло сменю, товарищ гвардии полковник?
Полковник кивнул и начал спускаться в лощину, к перекрестку просек. Ветер закручивал вокруг его ног длинные полы шинели.
«Над самым этим пересечением я, полковник Хобров, то бишь сержант Хобров, вывел машину из пике… Интересно, как выглядело все это с земли?.. Карусель, сплошная карусель… А мачты здесь повалены были, это точно помню. Они, кстати, опорами называются», — думал полковник.
Он остановился у подножия мачты электропередачи. Провода с гроздьями черных изоляторов плавно провисли над головой. Чуть слышался их звон. На пожухлой, серой траве переплетение фиолетовых теней. Белое солнце. Подмороженный воздух.
Полковник глубоко вздохнул и вдруг нерешительно улыбнулся.
— Хорошо, — сказал он.
«Волги» уже не было видно. Полковник остался один в осенней лесной тишине. Он еще раз сверился с картой и пошел напрямик по кочковатой поляне. Вокруг кочек лежали синие полукольца инея, а на открытых солнцу местах земля осклизла.
В кармане шинели позвякивала об алюминиевую флягу денежная мелочь.
«Скоро ручей должен быть, — размышлял полковник. — Если карта не врет. Потом полтора километра вниз по течению… Костяника вон!.. Мерзлая… Пускай красуется…»
О том, куда и зачем он идет, думать не хотелось.
Полковник обошел стороной заросли ивняка, долго пробирался в голубоватом орешнике, пока не услышал журчание воды. Он двигался быстро и привычно: любил ходить. Только шинель была тяжеловата, слишком новая, — от нее ныли плечи.
Рядом с ручьем бежала тропа. Еще около получаса полковник шел по ней. Время от времени он нарочно загребал ногами — ворошил распятые на земле листья. Одинокие осины росли прямо из воды. Их стволы были по-лягушачьи зелеными и скользкими. Потом открылось поле озими, совсем изумрудное. За полем стояли очень белые березы.
— Так… Теперь должно быть французское кладбище, — пробормотал полковник. — Французики где-то здесь лежат, давно лежат, с двенадцатого года… — Он оглянулся вокруг и опять глубоко вздохнул. — А хорошо! Хорошо, черт возьми!..
Он оставил озимое поле слева, продрался сквозь густой ореховый островок и неожиданно прямо наткнулся на могилу, которую искал: деревянная колонка со звездой, ограда из жердей и погнувшийся винт истребителя, воткнутый лопастью в могильный холмик.
Быстро и решительно полковник подошел вплотную к ограде, снял с головы фуражку и повесил ее на кол.
— Здравствуй, капитан, — негромко сказал полковник и разобрал поблекшие буквы надписи:
КОМАН… ИСТРЕБИТ… КАДРИЛИИ
КАПИТАН КАТУН
…ГИБ …НАШЕЙ РОДИНЫ… МОСКВУ…
…АЯ СЛАВА ГЕРОЮ.
Доски колонки покоробились от сырости. В щелях было черно. У ограды росла рябина — молодая еще, видно специально посаженная здесь. Тяжелые гроздья темных ягод сгибали тонкие ветки.
«Ка, Эн — у него инициалы были, — сказал полковник про себя. — Непогодой смыло».
— От тебя, комэск, верно, и мослов не собрали, — вслух проговорил он. — А я с тех пор сам не летаю. В десантных войсках только служу. Вот, понимаешь, какое дело. Совесть у меня болит, понял?.. Приснился ты недавно. Как узнал я, что тебя здесь похоронили, так и приснился. Сидишь рядом и молчишь. И борода у тебя почему-то. Седая. И откуда вдруг борода, черт ее знает!
Полковник тронул пальцем лопасть винта и уселся на пень.
«Ясное дело, и мослов не собрали, — подумал он опять. — А может, сгорел».
Он уперся руками в колени, осмотрел заляпанные грязью сапоги, покачал головой. Потом достал папиросы, долго чиркал зажигалкой. Наконец прикурил и закрыл глаза.
Заболело сердце. Вообще-то оно было здоровое, но сейчас стало покалывать.
«Совесть, — подумал полковник. — В сердце она живет, что ли? Сколько лет уже утекло! Что я, не ошибался за это время? Все от того зависит, как ошибешься. Можно и правильно ошибаться — это когда вперед идешь. Тогда оправдание есть. А здесь для меня его нет. Неужели так и мучиться до самой смерти?..»
Он был тогда молод — двадцатилетний сержант, только из летной школы. Больше всего ему нравилось, как планшетка на длинном ремешке болтается и под коленку хлопает да как «ТТ» портупею на сторону перекашивает… Полевой аэродром в подмосковном лесу недалеко от шоссе, заиндевелые «И-16» под ветками елей вдоль опушки, пробитые пулями, латаные «И-16»… Две недели полетов в зону с командиром звена, почти точно по школьной программе… Потом вылет с Катуном на первую встречу с противником, вылет, которого все новички ждали с восторгом, азартом, нетерпением. Катун сказал: «Ну, орел, посмотрим, что ты за летчик. Только давай повнимательней. Повнимательней. Повнимательней давай, орел!» Как мерзнут в истребителе руки и ноги, если краги и унты не просохли!.. Очень мерзнут, но этого не замечаешь, когда ждешь в воздухе или на взлетной полосе противника. А время тянется, каждая минута — словно четыре часа ночного дневальства. И вдруг голос комэска в шлемофонах: «Хобров! Хобров! Слева вверху „мессеры“!» Четыре быстрые острые черточки на фоне облака. И опять голос Катуна, спокойный и даже с улыбкой, как у преподавателя в летной школе: «Орел, дело сложное, не зарывайся, главное — высота, это выигрыш в скорости и свобода маневра!»
Комэск уходит влево с набором высоты боевым разворотом. Ведомый повторяет маневр ведущего… Сидя на пне возле могилы Катуна, полковник отвел ручку влево и на себя. Он даже почувствовал ее упругое, какое-то маслянистое сопротивление.
Крен влево. Стремительный, будто кивок. Морозное солнце заплескивает кабину. Радужные искры летят с приборной доски. Земля серым пузырем лезет в небо. Голос комэска: «Не прижимайся! Не прижимайся!.. Я ж не твоя Маруся, орел!»
Их двое против четырех, а внизу огромная, бездонная, зияющая пропасть — как раньше он никогда не замечал ее? — и хочется быть ближе к Катуну. Катун на миг оборачивается, видны черные провалы его очков, он зло отмахивает рукой, его истребитель неподвижно висит совсем близко. И вдруг немецкая речь в шлемофонах, гнусавая и спокойная. Два «мессера» идут кверху косой петлей. Два других виражируют, встречая в лоб.
