Юрий Герман - Наши знакомые
— Приходите, — опять улыбнулся Закс.
— Вы только не сердитесь, — сказала Антонина, — это, может быть, нехорошо, что я спрашиваю, но я не понимаю: это что, ваши дети?
— Да, мои.
Не торопясь, спокойно он рассказал ей, как от него в прошлом году ушла жена, как он не отдал ей детей.
— Но ведь она же мучается, — перебила Антонина, — ей же тяжело…
— Она искалечила бы их, — сказал Закс. — У нее вот такой муж, — он кивнул головой в сторону Капилицына, — такой же ферт и пошляк, с такими же даже рассуждениями, только еще похлеще, — знаете, «рви цветы, пока цветут», и так далее. А дети существуют, и я хочу, чтобы из них выросли люди.
— Такие же, как Безайс и Матвеев? — тихо спросила Антонина.
— А вы читали эту книгу?
Она кивнула. Он удивился:
— Как же тогда вы можете…
— Ладно, не стоит об этом, — перебила Антонина. — Мало ли что написано в книжках и что случается в жизни! Лучше скажите, вы свою жену и сейчас любите? То есть я хочу сказать — бывшую жену?
Закс ответил едва слышно:
— Не знаю. Наверное, люблю. Да ведь это совершенно все равно.
Они помолчали.
— Где вы живете? — спросила Антонина.
Закс в блокноте написал свой адрес и отдал листок Антонине.
— Странная у вас фамилия, — сказала она, вглядываясь в его крутую подпись, — Закс. Мы с Пал Палычем тоже сегодня в загсе были. Смешно, правда?
— Смешно! — вежливо, но невесело согласился он.
— А теперь яблоко мне дайте, кислого хочется.
Молча он принес ей тарелку с яблоками и опять сел в свой угол. Возле стола по-прежнему смеялись. Пал Палыч завел граммофон и, мягко шагая, подошел к Антонине. Она взяла его за руку и заставила сесть рядом с собой.
— Ну что? — спросил он ласково. — Устала?
— Устала, — покорно ответила она, — очень устала.
Ей вдруг показалось, что она устала от разговора с Заксом, от этих его детей, от спокойного и мягкого выражения его глаз.
Потом ее охватило раздражение: «Подумаешь, — говорила она себе, — подумаешь, радость! Надоело, надоело! Несчастье это, вот что. И воображаю, как он это белье стирает. А, да что тут…»
Она дотронулась ладонью до лба и встала. Голова кружилась.
— Давайте танцевать! — крикнула она. — Кто хочет?
Но никто не захотел. Она прошлась по комнате, выпила еще вина, отворила окно в фонаре и подышала свежим, сырым воздухом. Вдруг ее кто-то обнял. Она обернулась, думая, что это Пал Палыч. Это был Капилицын.
— Красавица, — говорил он, — чудо что такое…
Из комнаты донесся взрыв хохота: Сивчук что-то рассказывал.
— Я в вас влюблен, — сказал Капилицын, — вы чудо.
— И вы чудо, — пьяным голосом сказала она, — верно?
— И я чудо. Вы зачем флиртовали на диване с этим дураком?
— Оставьте меня, — сказала она, — что вы обнимаетесь?… А то закричу.
Он отпустил ее и усмехнулся.
— Ваше место не здесь, — сказал он, — ваше место там.
— Где там?
— Вы ничего не понимаете, — говорил он, близко наклоняясь к ней, — вы пьяны… Да?
— Да, — сказала она и засмеялась.
— Вот слушайте.
Она взглянула на него.
— «Это ты, мой любимый, далекий мой друг, моя радость, голубка моя, — говорил Капилицын. — Ты пришла исцелить мой сердечный недуг, подкрепить и утешить меня…»
— Господи, что вы только бормочете! — сказала Антонина. — Нашли тоже утешительницу…
Он попытался схватить ее за плечо, но она выскользнула.
— Имейте в виду, Тонечка, — сказал ей погодя в коридоре Пал Палыч, — запомните, пожалуйста, что этот Капилицын — мужчина грязный и развратный…
— А мне-то что за дело?
— Уж больно вы с ним нынче рассуждаете и смеетесь…
— Что же, плакать прикажете?
Пожав плечом, она пошла к дивану. Рядом с Заксом теперь сидела Женя.
— Ну что же, так и не будем танцевать? — спросила Антонина. — Никто не хочет танцевать?
— Я не хочу, — тихо сказала Женя.
— Ну, вы-то, конечно, — сказала Антонина, — вы не танцуете, а может быть, другие?
— Я бы с удовольствием! — крикнул из фонаря Капилицын.
— И я, пожалуй, — сказал уже пьяный Мотя Теликов. — Капочка, потанцуем, да?
Танцевали до четырех часов утра. В комнате было душно, тесно, намусорено. Сивчук, Егудкин, Марья Филипповна и Щупак ушли в самом начале танцев. Антонина попрощалась с ними холодно, только спросила: «Уже уходите?» Даже не проводила до двери. Пал Палыч ей сказал об этом, она грубо ответила:
— Пускай убираются к черту, мне все равно. Мне, кроме вас, в конце концов, никого не нужно. Налезли, старые идиоты!
Глаза ее злобно блеснули.
Прощаясь, Женя спросила у нее, за что она сердится.
— Вовсе я не сержусь, просто весело, танцевала… За что же мне сердиться?…
— Ну, если не сердитесь, заходите. Мы переехали на массив…
— Нет, не приду, — вдруг сказала Антонина, — я не хочу к вам приходить.
— Почему?
— Ну, не хочу и не хочу. Вздор! Чепуха! Зачем я к вам буду ходить? Зачем?
Женя покраснела.
— Ну, как знаете, — сказала она.
— Вот так и знаю.
— Пойдем, Женька! — крикнул Сидоров из двери.
Женя неловко кивнула и пошла, но Антонина догнала ее, повернула к себе и поцеловала в губы.
— Какое-то последнее целование, — смеясь, сказала Женя. — То вы злитесь, то целуете, ничего нельзя понять.
Антонина отворила дверь.
— Идите! — велела она. — Теперь идите…
— Вот — гонит. Сумасшедшая, просто сумасшедшая, совсем сумасшедшая…
Вернувшись к себе в комнату, Антонина выпила еще вина, нахмурилась, неумело закурила чью-то недокуренную папиросу и села на разобранную Полиной постель. Не стуча, осторожно, в домашних туфлях вошел Пал Палыч.
— А вы уже и без стука? — кривя накрашенные губы, спросила Антонина. — Муж? Идите-ка, дорогой мой, баиньки, идите, милый. Я вас, может быть, когда-нибудь полюблю, но пока что еще не люблю. Спокойной ночи!
13. Так семья не делается
Она проснулась оттого, что на нее смотрели, и сразу села в постели. Пал Палыч стоял в ногах кровати и, глядя на Антонину, медленно мохнатым полотенцем вытирал руки — палец за пальцем. Он был без пиджака — в подтяжках. Потом он швырнул полотенце, сел к ней, еще сонной и теплой, взял ее горячие сухие ладони в свои и что-то сказал ей такое, как говорил раньше, уже давно, когда вел ее по коридору родильного дома. Она засмеялась — он был мил и дорог ей в эту минуту, — охватила руками его сильную шею и, повиснув всей тяжестью на нем, рухнула спиной на подушки — это была старая, детская еще «штука»: так, давно-давно, она шалила с отцом. От него и пахло, как от покойного Никодима Петровича, — табачным дымом, сыроватым, вычищенным сукном, чистоплотной и порядочной старостью.
— Мне идти надо, Тонечка, — сказал Пал Палыч, — уже поздно — одиннадцатый час.
— Одиннадцатый час, — повторила она, не открывая глаз и не разжимая рук, — какое мне дело до часа, никуда вы не пойдете!
Он ласково усмехнулся и попытался выпрямиться, но она не пустила его.
— Ну, будет, не шали, — сказал он строго.
— Вы никуда сегодня не пойдете? — спросила она.
— Пойду.
— Вы сердитесь на меня?
Он кашлянул.
— Может быть, лучше не говорить об этом?
— Нет, лучше говорить. Я очень вас уважаю, привыкла к вам, но ведь вы мне как бы…
— Дедушка? — грустно спросил Пал Палыч.
— Не дедушка, — смутилась она, — а близкий человек, но…
— Не надо больше говорить, — попросил он.
— Ну, ладно, — согласилась она, — отвернитесь, я буду одеваться…
Но Пал Палыч не позволил ей вставать и принес чаю в постель, потом раздвинул шторы, надел пиджак и сел на стул у постели. Она, морща нос, пила чай и исподлобья поглядывала на Пал Палыча. Потом спросила:
— А что, если мне не ходить на работу?
— Как? — не понял он.
— Не ходить — и все, — сказала она, — жить на ваши деньги. Я устала. Не пойду сегодня и вообще не буду ходить. Буду дома хозяйничать, а?
— Я бы очень этого хотел, — сказал он серьезно и ласково. — Я был бы просто рад. Эта работа… — добавил он и, не кончив, махнул рукой.
— Что?
— Так… не люблю…
Он поцеловал Антонину в щеку, вышел, вернулся в пальто и сказал:
— А насчет денег ты, Тоня, не беспокойся — проживем.
Она молчала.
В этот день она не пошла на работу, не пошла и на следующий. Теперь она подолгу лежала в постели — ей было приятно лениться, — расчесывала волосы, полировала ногти, смотрелась в зеркало или бесцельно ходила из комнаты в комнату, болтала с Капой, ругалась с нянькой, играла с Федей и чувствовала, что играет не как следует играть — играла неискренне, думая о другом. Федя понимал это, нервничал, злился, плакал, она бранила его за капризы и вдруг сама плакала. Мальчик обнимал ее, отрывал ее ладони от лица, целовал в глаза — ей казалось, что только он все понимает, — она прижимала его к себе и плакала вместе с ним, доводя его иногда до истерики.
