Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Одиночество
Все бросили есть, но никто не шевельнулся, никто не встал навстречу отцу; он стоял посреди избы, и негде ему было сесть. Наконец Андриан — в голосе его почудилось Петру Ивановичу что-то нехорошее, вроде тревоги, — спросил:
— Выпустили?
Петр Иванович ничего не ответил. Прасковья, сидевшая неподвижно, словно ничего не понимая, заплакала. Заревел и Митька.
— Но-о, заорали! — грубо крикнул Андриан. — Хороните, что ли? Садись-ка, Петр.
Сторожева резанул хозяйский тон Андриана. Он подошел к столу и хотел присесть на лавку, но она была занята сыновьями. На табуретках сидели Андриан, жена и сестра ее, плосколицая рябая Катерина. Больше в избе ни стульев, ни табуреток не было.
— Подвиньтесь! — рявкнул на племянников старый унтер.
Те, толкая друг друга, освободили место отцу. Сидеть стало тесно и неудобно.
— Наложите ему каши-то! — снова скомандовал Андриан. — Человек домой пришел, а они речи решились. Эка болваны!
Прасковья схватила чашку, бегом побежала к печке, задела ногой табуретку, на которой сидела, та с грохотом полетела на пол. Сторожев вздрогнул, а Андриан пробурчал что-то презрительное насчет бабьей ухватки. Жена поставила перед Петром Ивановичем дымящуюся кашу и пошла к поставцу за ложкой. Долго она громыхала там посудой — ложки не было. Прасковья махнула рукой и выбежала из избы. Через минуту она возвратилась с ложкой, видно заняла у соседей.
Ребята ели, не спуская с отца любопытных взглядов, и помалкивали.
— Ну, что нового у вас? — прерывая неловкое молчание, спросил Петр Иванович. — Как с хлебом?
Сыновья и Андриан точно дожидались этого вопроса: все разом заговорили, заспорили о продналоге, о торговле, о ржах, овсах, о телке, которую надо продать Ивану Федотычу. Об отце, казалось, забыли.
Андриан и сын Алексей громко спорили: продавать телку или нет.
— Какую телку? — спросил Петр Иванович. — Зачем продавать?
Все вдруг вспомнили об отце, что он тут, рядом, и удивленно замолкли.
Алексей, помолчав, солидно сказал:
— Продать телку надо. Плохая она. Ничего дельного из нее не выйдет.
— Худая телушка, — прибавил Иван.
— Молчать! — заорал Петр Иванович. — Не вашего ума дело. В три счета все распродадите. Купить бы попробовали.
— Да ведь мы-то как раз и купили ее, — вставил Андриан. — В Духовке обменяли на солому. А сейчас на мясо пойдет. И то — продать надо. Ты, Ванька, сбегай после ужина к Ивану Федотычу, пускай за телушкой приходит…
И снова заговорили о телке.
Петр Иванович замолчал. Он бы хотел послать к черту все их распоряжения, он тут хозяин… И промолчал.
Спор продолжался. Только один Митька, не понимая ничего из того, о чем шумели старшие, глядел на отца исподлобья, словно зверек. Петр Иванович хотел взять его на руки; ребенок ужом скользнул под стол. Отец потянулся за ним; Митька отчаянно завизжал и бросился к Андриану. Тот посадил его к себе на колени и начал успокаивать, а мальчик громко плакал, показывая рукой на отца.
— Чужой, чужой! — кричал он.
Петру Ивановичу сделалось так нехорошо, такая тоска навалилась на сердце! Он встал и, направляясь к выходу, бросил:
— Двор хочу посмотреть.
— Иди, иди, — проворчал Андриан, — освидетельствуй! Поди с ним, Вася, покажи отцу, как мы тут хозяйствуем.
Сторожев, сын Василий и Лешка пошли по двору.
В чистых просторных хлевах шуршали овцы, корова обернулась на шум шагов, замычала и снова отвернула голову.
— Лошадь где?
— В ночное угнали. С нами солдат теперь сидит, — похвалился Василий. — А то боязно. Бандиты, говорят, бродят.
— Щенок! — заорал Сторожев. — Пороть тебя, дурака. — Вася стоял, испуганно моргая глазами и перекусывая соломинку. — Сукин сын! Тоже скажет: бандиты!
Петр Иванович хотел было дать сыну затрещину, но вмешался Лешка:
— Ну, будя, будя. Эк разошелся!
Хромая и опираясь на палку, гневно бормоча что-то, Сторожев обошел хозяйство: ни к чему, ну как нарочно, ни к чему не придраться!
На обратном пути он наткнулся на кошелку для корма и чуть не упал.
— Хозяева, матери вашей черт! — обрадовавшись случаю излить раздражение, закричал он. — Расставили среди дороги добро, поганцы!
Он хлопнул дверью, хотел было покричать в избе, но Андриан сердито оборвал его:
— Чего разорался? Митьку разбудишь. Вояка! Отвыкай орать, брат, кончились твои времена, поорал, будя!
Грубый окрик Андриана отрезвил Петра Ивановича. Он огляделся кругом. Прасковья возилась около кровати, успокаивая всхлипывающего во сне Митьку. Ребят в избе не было, в переднем углу курил Андриан. В темноте около печки чудилось лицо Лешки. На улице заиграла гармошка, и мимо окна прошла с песнями ватага парней и девок.
— Так-то оно, хозяин. Говорено тебе было, не лезь! — Андриан пыхнул цигаркой.
Сторожев досадливо поморщился и сел около окна. На стекле билась запутавшаяся муха, он поймал ее и, оторвав ноги, бросил. Муха мучительно, надоедливо жужжала. Петр Иванович придавил ее ногой. В избе стало совсем тихо, лишь слышалось ровное дыхание Митьки.
— Уснул, — прошептала Прасковья и подошла к мужу. — Петенька, что же теперь будет-то? Убьют тебя, поди? — и подолом фартука вытерла слезы.
Сторожев ничего не ответил, только сильно сжал пальцы, так что хрустнули суставы.
— Ну что же, — тихо сказал Андриан, — чему быть, того не миновать.
Сторожеву вспомнились крики Митьки: «Чужой, чужой!..»
«Не жалко им меня. Ничуть не жалко», — подумал он.
Вошел Иван и зашептался с Андрианом, чего-то выпрашивая, потом, не глядя на отца, скрылся. Прасковья тихо плакала.
— Ну что ж, — Сторожев поднялся. — Пойду, прощайте.
— Прощай. — Андриан подал зятю корявую жесткую руку. — Может, обойдется. Не всех стреляют. Может, и тебя не тронут. Все-таки сдался…
В углу буркнул что-то гневное Лешка. Снова мимо окон промчалась буйная молодая толпа.
— Ребят береги, — нахмурив брови, наказал Сторожев Андриану. — Хозяйство, Митьку…
— Промахнулся ты, Петр Иванович, ой, промахнулся, — вздохнул Андриан. — Расчет неверный держал…
— Ладно. — В голосе Сторожева звякнуло что-то. — Знал, куда шел.
— То-то знал, а вот теперь знаешь ли? — Андриан в последний раз затянулся дымом, выбросил цигарку в окно и сплюнул. — Теперь ответ придется держать, обо всем спросят… Ну, пойду погляжу овец, зайду завтра.
«Завтра… завтра», — мелькнуло в мыслях Сторожева.
Петр Иванович вышел из избы, громко хлопнув дверью.
Прасковья сунула Лешке кулек и сквозь слезы шепнула:
— Отдай ему, яблочки это…
Глава девятнадцатая
Петр Иванович устало сел, пригладил волосы и зевнул. Стало как-то тихо и спокойно на душе, думы о страшном завтрашнем дне растаяли и не царапали сердце.
Вся жизнь до этой вот самой минуты раздумья показалась ему отрезанной от него, будто бы он видел перед собой жизнь другого человека.
Такое раздвоение бывает с людьми, когда они заглядывают в самые сокровенные уголки своих чувств и желаний. При таком глубочайшем созерцании светлых и отвратительнейших тайников собственного бытия человек раскалывается надвое; разум, освобожденный от накипи страстей, беспристрастно, как некий строгий судья, наблюдает за тем, как извивается перед ним клубок сомнений, любви, ненависти и страха — вся эта начинка человеческой жизни.
В часы скитанья по кустам, в безмолвии ночей, когда горькое разочарование уступало место призрачным видениям прошлого, когда бушевала и подавляла все чувства ненависть, у Сторожева оставалась еще светлая точка, и к ней он устремлял остатки тающих надежд.
Люди отняли у него право распоряжаться судьбами бедных и слабых. Вместе с землей отняли у него силу, а ведь он познал сладость власти!
Нет, он не мог отказаться от нее!
Товарищи изменили и сдали оружие, спрятались, нарушили клятву верности до конца, обманули призраком будущих восстаний.
И он обманул самого себя, скитаясь голодным зверем, бродя в пламенных отблесках пожаров, зажженных им, убивая и калеча ни в чем не повинных.
Его обманул бог: напрасны были горячие молитвы, молебны и свечи.
В этом мире страдания, опустошения и черной злобы заветным островком лежал родной дом, где, как казалось Сторожеву, его ждут, где он нужен, где без него стучится в окно нищета.
Решив сдаться, чтобы умереть, Сторожев не сомневался в том, что дома за эти двадцать четыре часа перед расстрелом он, всеми обманутый, покинутый и уничтоженный, встретит любимых родных, в глазах прочтет глубокое горе… И отдохнет, забудет обо всем, что пережил и передумал, а потом, очищенный бескрайным горем сыновей и жены, уйдет из жизни.
И все это пошло прахом.
