Василий Еловских - Старинная шкатулка
Когда все закончилось, к нему в коридоре подскочил молодой мужчина с орденом Красной Звезды на старой, выцветшей гимнастерке и с фронтовой прямотой сказал, что купил в магазине муки и соли, а больше там из съестного ничего нет, и просит, если можно, продать ему хотя бы крупы, «говорят, она есть на складах». Это был новый редактор районной газеты.
— Заходите. Можем выписать вам крупы. Есть немного. Воевали?
— Да, конечно. А вы?
— На Ленинградском.
— И еще вот что, Иван Михайлович. Моя жена — счетный работник. Не найдется ли у вас для нее какой-нибудь должности?
— Пожалуй, найдем.
Недалеко от них стоял Рокотов, курил. Даже курил и то как-то по-особому — неторопливо, солидно, с раздумьями. Иван Михайлович давно подметил, что можно составить некоторое представление о человеке, если посмотришь, как он курит.
— Хорошо выступали, Иван Михайлович, — сказал Рокотов. — Скажите, вы не охотник?
— Нет, Константин Константинович. Не увлекаюсь.
— Зря! Покупайте ружье. В тайге без ружья нельзя. И, если хотите, сходим вместе на зайцев. Не сейчас, конечно, а зимой.
Иван Михайлович несмело улыбался и благодарил.
Были уже сумерки, когда он пришел домой. Село, взбудораженно шумевшее днем, сейчас тихо дремало.
Облачившись в старую одежонку, Иван Михайлович вышел во двор, убрал несколько лепех, оставленных коровой, и начал подметать.
У Васильева пятистенка из трех комнат, казенная, конечно, два хлева, амбарушка, огород и садик, корова, овечки и куры — все есть.
К палисаднику подошел мужик подозрительного вида — в грязном, непомерно широком, видно, с чужого плеча плаще, в изодранной шапке-кубанке, не брит, за спиной котомка. Нищий? Но какие глаза! Молодые, пронзительные, наглые. Такие глаза не бывают у нищих.
— Здравствуй, Лебедев!
— Моя фамилия Васильев, — торопливо отозвался Иван Михайлович. — Я вас не знаю.
— Будто бы! Ну, приглашай гостя в дом. Да хватит, хватит! Или, может, позвонишь в ЧК? Только не советую. — Пришлый сдавленно и зло хохотнул.
— Тихо. Входи.
Закрывая калитку, Иван Михайлович поглядел в ту и другую сторону улицы. Никого! Вдали темнел Тобол, замирая в холодной истоме; прибрежные сосенки на том, высоком берегу, казалось, присели, скучились, распластав над водой козырьками широкие кроны. Васильев понимал, что это красиво, но не чувствовал красоты.
Он торопливо провел гостя в горницу и закрыл дверь.
— Раздевайся, я сейчас. Выйдя на кухню, сказал жене:
— Это, Надюша, мой знакомый. По фронту. Организуй, пожалуйста, ужин. И водки немного…
Он сам удивился, какой у него неживой, деревянный голос. И подумал, не ко времени: наверное, счастливы те, кто умеет владеть собой.
— Ты что-то волнуешься, Ваня?
— Да нет, что ты!
— И все-таки…
— Да нет, говорю!
Иван Михайлович почувствовал, как враз отяжелели ноги и на сердце начал накатываться болезненный холодок. От волнения даже в животе заболело. В животе-то с чего вдруг?
— Твоя фамилия Денисов? — спросил он, включая электричество. Лампочка, как и обычно, засветила в полнакала. Карашинская электростанция работала плохо, там у них все время что-то ломалось, и приходилось зажигать еще и керосиновую лампу.
— Будто бы забыл.
— Я, может быть, и не признал бы, но твое разорванное ухо.
— Я бы напомнил, — усмехнулся Денисов.
— Откуда?
— От хозяина. — Он щерил в косой улыбке желтые, прокуренные, давно не чищенные зубы. Говорил с натугой и зло, медленно выдавливая из себя слова.
— Из тюрьмы?
— Из лагеря.
— Да как же тебя отпустили?
— Да вот, отпустили. За примерное поведение. Провожая меня, слезно рыдали все охранники. А начальника лагеря чуть инфаркт не хватил.
— Ты… Падаль! Брось из себя комедианта строить. Слышишь?! И говори тихо.
— О, это голос! Начальство есть начальство. Оно всегда себя покажет. Хватит! Трепещу и повинуюсь. Бежал. Каюсь, бежал.
— Из какого лагеря? И как бежал?
— Номер, что ли, интересует?
— Болван! На кой мне черт номер! Где находится лагерь?
— У, далеко! Почти что месяц шагал. Чуть не подох. Оно и ничего б. Да жратвы не было.
— Как узнал, что я здесь?
Васильев отметил про себя, что спрашивает сразу обо всем. Столько тревожных вопросов наплыло вдруг.
— А я ясновидящий.
— Не паясничай, говори.
— Да Торопов шепнул.
— Вот дрянь! А ведь обещал… Кому он еще говорил? Кому?!
— Не бойся. В отношении тебя он хранил гробовое молчание. Он вообще плохо говорил. Шамкал, как столетняя бабка. Ему кто-то зубов во рту поубавил.
— У тебя тоже зуба нету.
— Двух. Это меня заключенный один. Палкой угостил, сволочь. Ну, теперь он не такой прыткий. С костылем ходит. Тут уж я постарался.
— Говори тихо. А то жена услышит. Когда Торопов сказал про меня?
— О, это было перед его смертью. Он слезно каялся во всех грехах своих. И если бы не умирал, то эту тайну о тебе хранил бы до гроба, так я думаю. Из-за ран он… Две дырки от солдат получил, когда мы бежали. Последние его слова были: «Умирает самый нелепый человек на свете». Сказал и — амба!
— Сколько человек убежало?
— Трое.
— Где третий? Он знает обо мне? — Иван Михайлович нервно дергался на стуле.
— А там. Уже успокоился. — Денисов показал на пол.
— Да ты пьян, что ли? Или рехнулся? Говори нормально, черт возьми!
— Мы перед утром ушли. И на прощанье часового поленом по калгану погладили. Думали, успокоится. А он, дурак, стрелять начал. Ух и гнались за нами! И третий, это Степка Метелица был, тока с полверсты пробежал. Я думаю, он уже того… в царствии небесном. А Торопов, тот с неделю шел.
— Где Торопова похоронил?
Денисов замялся:
— Я торопился. И… мертвому все равно.
— Ну и скотина же ты! — не выдержал Васильев.
— А ты что лаешься?
— «Мертвому все равно». Да как же это все равно?
Помолчали. Потом Васильев спросил:
— И долго вас преследовали?
— Не знаю. Я видел только болота и березки маленькие. Большие там не растут.
— Выходит, какие-то деревца все же были. И можно было палкой вырыть могилу.
— А на холеру мне это сдалось.
— Ну и совесть у тебя, слушай. Да это же твой товарищ.
Где-то в глубине глаз Денисова начал вырастать холодок. Иван Михайлович поежился.
— И что было дальше?
— Ну, что… Плащ у охотника-ханты вон позаимствовал. Он меня не видел, крепко спал, болван. И еще один мужик попался. Возле поселка какого-то…
— Ну, говори! Что там было.
— Тот меня видел, но недолго.
— Зачем убил? Ты что делаешь, скотина?! Ты соображаешь, что делаешь?!
— А он в поселок побежал. Догадался, видно. И меня бы догнали. О, как плохо одному!
— Тебя же расстреляют. Ты совсем не думаешь о себе.
«Подонок, мразь! Он погубит меня. Что же делать?.. Что же мне делать?.. Какой у него противно большой, толстый нос. Нахальный нос. И какие острые губы. Ножи, а не губы. Тьфу! Говорят, бандиты и жулики не переносят одиночества, оно им в тягость. Чем интеллигентнее человек, тем у него большая потребность в одиночестве. На его месте я был бы подавлен и испуган. А он… весел. Многие почему-то думают, что веселые люди — добрые люди. Вот уж заблуждение. Какие глупые мысли лезут в голову. И как тяжело!»
— Что думаешь делать?
Денисов весело пожал плечами:
— Аллах надоумит.
— А если не надоумит?
— Ну… поможешь ты.
Васильев подскочил на стуле:
— Тебе надо уходить отсюда. И быстрее! Здесь опасно. «Он подведет меня. В любом случае подведет! Господи, что мне делать? Как было хорошо! Совсем недавно было так хорошо…»
Во взгляде Денисова ирония, насмешка (почему?).
— Здесь? Здесь безопаснее всего.
— Ты заблуждаешься. Карашиное — маленькое село, и тут заметен каждый новый человек. И сам по-дурацки попадешься, и меня погубишь.
— Ну-ну! Я буду тихай, как тень. И уйду, уйду. Подь оно все к…
— Я был уверен, что из советских лагерей не убежать.
— И я тоже, хи-хи. Тогда б мы с тобой не свиделись. А я везде искал Васильева. Даже в этот… в рай-ис-пол-ком забежал. Там есть ишо какой-то Васильев.
— Ты ходил туда?
— Не надо пугаться. Зачем пугаться? Я только одним глазком посмотрел и вижу: не тот. То есть, не ты. И — ходу.
В голосе Денисова бессмысленное упрямство, напористость. И еще что-то ироничное. Он часто произносил похабные слова, используя их в качестве и существительного, и прилагательного.
Васильев попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкой, заискивающей, в ней ясно проступало моление: пощади, оставь меня!.. Но Денисов ничего этого не чувствовал.
— Вот что!.. Послушай меня внимательно, — сказал Васильев. — Я всегда ненавидел фашистов. Это я совершенно искренне тебе говорю.
