Борис Рахманин - Ворчливая моя совесть
Снизу послышался в это время протяжный свист.
— Сейчас! Подожди, Кузя!
Колобов бросился к приподнятому ветровому стеклу, чуть ли не до половины высунувшись наружу, перегнувшись, пронзительно просвистел в ответ:
— Давай! Ближе! Еще! Под меня! — Зажав в загорелых пятернях черные эбонитовые шарики — головки рычагов, работая обеими руками, то и дело привставая с круглого сиденьица, снова перегибаясь наружу, высматривая там что-то, далеко внизу, он, казалось, забыл о Колпакове: — Под меня! Под меня, говорю! Еще!
«Ну, ясно, — думал Колпаков, — на вытянутой руке поднос куда тяжелее, чем если к плечу ближе…»
Кабина, в которой они находились, так и тряслась вся. Она вращалась. То влево, то вправо, то опять влево. Вместе со стрелой. А по стреле, то приближаясь, то отдаляясь, двигалась лебедка. С блоками, тросами… С крюком в конце троса. То выше, то ниже поднималась на этом крюке, дремотно, тяжело покачивалась панель, стена будущей квартиры, уже с застекленным окном. И вот-вот — ждал сжавшийся, напрягшийся Колпаков — должна была выглянуть из этого окна чья-то розовая, вкусно зевающая физиономия. Пересвистываясь, хрипло крича что-то друг другу, Колобов и монтажники выясняли отношения. Приплыла панель, стала на место, сыпанула щедрыми искрами электросварка. И в самом деле возникла вдруг в окне новорожденной стены физиономия чья-то, только не розовая, с разинутой в зевке черной пастью, а красная от солнца, белозубо улыбающаяся, в желтой касочке набекрень.
— Есть! Намертво! — прокричал на весь белый свет краснорожий этот, в желтой касочке. — Согласно штанге! Слышь, Сашка? Зафиксировано!!
Локоть Колпакова, ищущий упора, твердости какой бы там ни было, провалился внезапно в пустоту, отошла фанерка, в которую он упирался, — и все так и захолонуло у него на миг. Лоб моментально покрылся потом. Наконец Колобов оторвался от дела. Надолго?
— Ну? — потер он ладони. — Все «КрАЗы» разогнал, сачканем малость. За чаек пора! — и вытащил из мешочка бутылку с наклейкой «Старокиевская».
— Ты… Ты пьешь здесь?! — пробормотал Колпаков.
— Это вода! — снисходительно засмеялся Колобов. — У меня ж водопровода здесь нет! С собой приношу! — Подмигнув, вытащил из ящичка электроплитку, заговорщицки приложив к губам палец, включил ее. Воду из бутылки перелил в большую эмалевую кружку, сыпанул в кружку заварки. Не жалея сыпанул. Сухой чай маленьким муравейничком несколько секунд держался на поверхности воды. Потом стал мокнуть, проваливаться. — Ну, чаек будет! Африканский!
Снизу снова донесся свист, крики послышались. Колобов бросился к рычагам. Забурлила вода в кружке, повалил ароматный пар. Выдернув вилку из гнезда, Колпаков встал за спиной Колобова и нерешительно, вытягивая шею, глянул через его плечо, наблюдая за сложными, одновременными, но направленными в разные стороны движениями стрелы, лебедки, троса с крюком…
— Видишь вон тот дом? — не оглядываясь, спросил Колобов. — Во-о-он там, где солнце садится. Шестнадцатиэтажный! Моя работа! — сказал он. Но без всякого хвастовства сказал. Даже, кажется, и не глядя в сторону домины. Только чтоб развлечь его, гостя своего. — И вон тот я делал. Еще левей, как буква Г! — продолжая энергично двигать рычагами, Колобов показал подбородком на гостиницу с рестораном, где уже более года состоял на службе Колпаков. — И вон тот дом я строил, институт это. На терапевтов там учатся, на ухогорлоносов! И вон тот — тоже вуз, но для художников. Видишь, с большими окнами, чтобы рисовать им светло было…
Он все показывал, показывал. Развлечь хотел гостя. Но Колпаков слушал вполуха, смотрел вполглаза. Он небо изучал. Надо же — всего на каких-то шестьдесят метров ближе к нему, а совсем уже другое оно здесь. Еще голубое, день не закончился, но Колпаков явственно ощущал в нем, в этом бледно-голубом, чуть золотистом, подкрашенном приближающимся закатом небе, присутствие звезд. Стоило, казалось, послюнить палец, протянуть руку, и зашипит невидимая звезда, словно раскаленный утюг. Внезапно он вспомнил свой сон, запинающийся от волнения увлеченный голос услышал, приснившийся ему минувшей ночью. Нет, не про лошадей, оказывается! «…Звезды!.. Звезды!.. Какое слово, друзья мои! Мороз по коже, а? У кого не прошел мороз по коже, может спокойно искать себе другое занятие в жизни. Звезды… Любовно ведете им счет, думайте о них днем, ищите их ночью. Когда вы спите — пусть они снятся вам! Есть звезды видимые. Есть и невидимые. Алые, белые, голубые и черные. Есть огромные и есть маленькие, как вишня. И все они рядом! Нет далеких звезд, друзья мои! Нет! Звезды везде, мы сами состоим из звездного вещества. Уверяю вас! Возьмите самую ближайшую к нам звезду — Солнце. Возьмите солнце, друзья мои, положите его к себе на ладонь и рассмотрите его, по возможности пристальней. Не жмурьтесь! Что мы увидим, друзья мои!..»
Зажмурившись — солнце, садящееся за крыши построенных Колобовым зданий, ослепило его, — Колпаков помотал головой, отгоняя наваждение. Какие такие звезды?! Неужто звездочетом судилось ему на этом свете стать? Вот уж нет! Не-е-ет!..
— А кондуктор у вас зачем?! — кричал монтажникам Колобов. — Кондукторная установка, говорю, зачем? То-то! Штанга, штанга! Привыкли, как на нулевом цикле! Отвыкайте, говорю! Давай по новой!
— Слушай, Колобов, — тронул его за плечо Колпаков, — ты женат? Квартира, дети и телевизор у тебя есть?
— Квартира есть, — на секунду отлипнув от ветрового стекла и сверкнув в улыбке зубами, отозвался Колобов, — телевизор есть, но крутить его некогда. Жену — присматриваю! Эй! Следующий! Развернись сперва!
— А магнитофон?
Колобов снова оглянулся. Сузив глаза, помолчал.
— Что?
— Магнитофон у тебя есть?
— Пей-ка ты чай! Чего чай не пьешь? — и опять головой вниз из кабины свесился. — Задом, задом наезжай!
«Хорошо, что я с собой «грундик» не захватил, — тоскливо подумал Колпаков, — взял бы — подарил. Маша со свету бы сжила…»
— Я пойду, — прокричал он, похлопав Колобова по плечу, — опаздываю!
Тот принялся отговаривать. Как же, мол, так. Чаю не попили, печенья «Юбилейного» с абрикосовым джемом не отведали. Но снова донесся снизу разбойничий протяжный посвист.
— В другой раз, — отговорился Колпаков. И, поглядев занятому рычагами Колобову в спину, осторожненько, придерживая дыхание, но уже без прежнего ужаса полез вниз. Да, страх теперь был иной. Одно дело — вверх, неизвестно зачем, сдуру, можно сказать. И другое — назад. Страшно, а что поделаешь, другого пути нет. Не вертолет же вызывать… Да и как его вызовешь? Свистнуть? Осторожненько, медленно, нашаривая пятками очередную ступеньку, спускался Колпаков с небес. Правой ногой, оставшейся без башмака, управлять было намного легче. Так и тянуло сбросить и левый, остаться в одних носках. Колобов работал там, у себя. Стрела крутилась, как заводная. Весь кран ходуном ходил. Черт!.. Не может он погодить, Колобов, несколько минут, что ли? До того трясет, едва удерживаешься на лестнице. «Сорвусь вот, шмякнусь, — подумал Колпаков со злостью, — затаскают его по судам. Легким испугом, как в прошлый раз, не отделается…»
Но вот наконец и последний пролет позади. Переводя дух, Колпаков спрыгнул с высокого портала на твердую, щебнистую почву стройплощадки, упал на четвереньки, охнул, поднялся, стал отряхиваться. Какой-то мужчина с неровно подстриженными усами сидел невдалеке на ржавой стальной балке, смотрел на него с сочувственной улыбкой. И девочка — лет трех, чуть поменьше Иришки, — на куче песка играла. Насыпав песку в импортный, с металлической пряжкой башмак Колпакова, басовито урчала, бибикала. Изображала самосвал.
— Кать, отдай дяде туфелечек, — произнес усач, — дяде колко.
— Пусть… — махнул рукой Колпаков, присаживаясь рядом, на ту же ржавую балку.
— Закурим? — спросил усач.
— Не курю.
— Завидую, — признался усач, доставая сигареты. — Если не ошибаюсь — корреспондент? — спросил он без малейшего сомнения в голосе.
Колпаков промолчал. Длинная, сужающаяся к концу тень гигантской часовой стрелкой скользила по циферблату строительной площадки, то в одну сторону она скользила, то вспять возвращалась. Пыталась вернуть прошлое, вернуть назад прожитое время. Кран работал. Взревывали, въезжая во двор, прокопченные, пыльные, горячие «КрАЗы», всплывали на крюке к облакам панели с застекленными окнами. Бибикала, урчала, таща перегруженный песком башмак, трехлетняя Катя.
— Сменщик я Сашкин, — дымя сигаретой, признался усач, — отработал уже. Катю из детсадика забрал, так отвалил бы к себе, на Севастопольский проспект, — и точка. Жена тоже уже явилась, — взглянул он на часы, — картошка разваривается… Нет — сюда меня потянуло. А ты спроси: почему, раз ты корреспондент. — Усач подождал минуту, не спросит ли Колпаков почему. — Люблю, понимаешь, удивляться! — не дождавшись продолжал он. — Нет, ты погляди, погляди! У него ж пот между лопатками текет, с хвоста капает! Что он — себе этот дом строит, да?
