Ваграм Апресян - Время не ждёт
Через десять дней по рекомендации врача Игнатьев поехал в Сочи. В санатории проверили состояние его здоровья.
— Где вы раньше отдыхали? — спросил санаторный врач.
— Нигде.
— В отпуску ведь бывали?
— Не бывал.
Врач не понимал его. Он взглянул на документы, лежащие на столе и снова спросил:
— Вам пятьдесят шесть лет и вы ни разу не пользовались отпуском?
— Ни разу.
— Будем лечить. Сестра, отведите больного в третью палату.
К концу месяца больному стало хуже. Врач запретил принимать дальше серные и солнечные ванны. Игнатьев вернулся в Москву настолько ослабевшим, что едва мог ходить. Вопреки протестам друзей, он посещал лабораторию, пытался работать. Однажды в кабинете ему стало дурно. Когда он пришел в себя, Белоцерковец повел его к дому, но поднять друга на шестой этаж, где он жил, не смог. Лифт не работал. Анатолий Петрович взял машину и повез его к себе домой в район Покровских ворот...
Алексей Максимович совсем забеспокоился, часто справлялся о больном, прислал к нему своего врача.
С каждым днем Александру Михайловичу становилось хуже и хуже. Анатолий Петрович выделил ему одну из комнат. Кровать поставил в центре комнаты, чтобы можно было подойти к больному с любой стороны. «Сердечная недостаточность» прогрессировала. Он слабел, бледнел, лицо отекало. Мучительные головные боли унимались лишь не надолго. Тогда больной начинал говорить с другом, который редко отходил от его постели, расспрашивая о лаборатории, о предстоящей конференции по горному инструменту в Харькове, куда приглашали и Игнатьева; говорил об изобретениях и неизменно переходил к воспоминаниям о минувших годах. Эта жажда воспоминаний о юности вызывала у Анатолия Петровича предчувствие недоброго, страшного. В таких случаях он поддерживал беседу вяло, стараясь перевести разговор на другие темы, но временами незаметно увлекался и сам, невольно поддаваясь нахлынувшим на него незабываемым картинам безвозвратно ушедшей поре юности.
— А помнишь, Толя, как мы бунтовали в школе против Чевакинского?
— Это по поводу Стеньки? Помню, Шура, помню. — А как динамо испытывали, помнишь?
— Как же, как же, Шура, разве можно забыть момент, когда ты зажал в зубах концы проводов и ток ударил тебя. На твоем лице одновременно изобразились испуг и радость. Испуг и радость выразились одновременно в таком сложном сочетании, что дай художнику нарисовать это выражение — не сумеет передать во всей живости.
Игнатьев слабо улыбнулся, но тут же лицо его страдальчески исказилось от боли. Выражение улыбки и муки... Что-то похожее было на радость и испуг юного Шуры. Нет, это было не сходство, а лишь подобие сходства, слабейшее напоминание о жизни, о минувшей юности; это было зловещее напоминание о близком конце, . о конце земного поприща и с пользой поработавшего, незаурядного и разносторонне одаренного человека, недаром жившего на свете.
Анатолий Петрович хотел отвести глаза от взгляда больного, чтобы скрыть от него то, что он понял, но это невозможно было скрыть, и Белоцерковец продолжал смотреть в бледное, измученное лицо товарища, и Игнатьев все понял.
— Я бы хотел, Толя, чтобы после меня ты стал главой лаборатории и довел бы дело до конца, — сказал он еле слышным, леденящим сердце голосом.
«Понял», — подумал Анатолий Петрович и ответил:
— Ну, что ты, Шура, ты скоро выздоровеешь и будешь, как всегда, управлять всем.
Больной покачал головой, ответил тихо:
— Первый раз в жизни, Толя, ты говоришь мне не правду, но все умирающие прощают близким эту невольную ложь.
Из Ленинграда приехали Канина, братья Игнатьева Федор и Михаил и сын Миша. Мальчик часто приходил к больному отцу, но ему не давали долго задерживаться возле него, жалея обоих. Однажды Александр Михайлович не дал увести сына и, держа его за руку, начал слабым, прерывающимся голосом рассказывать о счастливом будущем, которое ожидает мальчика и его товарищей, его Родину. Затем, отпустив Мишу, больной попросил, чтобы записали то, что он собирается сказать. И он продиктовал два завещания — о будущих работах лаборатории и о передаче личного имущества и оставшихся средств сыну. С большим трудом больной вывел буквы своей фамилии под завещаниями. Потом Игнатьев совсем ослаб, потерял сознание. Его перевели в Кремлевскую больницу. Сознание не возвращалось. Родственников перестали впускать к нему. 27 марта 1936 года Игнатьев умер.
Под некрологом, напечатанном в «Правде», первыми стояли подписи Ворошилова и Горького. В некрологе коротко говорилось о жизни и деятельности покойного о том, как горячо поддерживал изобретателя в его начинаниях Серго Орджоникидзе. Некролог заканчивался словами:
«Тов. Игнатьев был подлинным революционером техники, и к этому он пришел, пройдя большой путь революционной борьбы и участия в рабочем движении. Ряд лет до Октябрьской революции тов. Игнатьев вел активную революционную работу, и партия большевиков доверяла ему многие ответственные поручения. В период гражданской войны тов. Игнатьев был неизменно в рядах Красной Армии. В последующие годы он был на ответственной хозяйственной работа и, наконец, позднее посвятил себя целиком изобретательству и реализации своих выдающихся технических достижений».
Постановлением Советского правительства лаборатории было присвоено имя Игнатьева. Директором ее назначили Белоцерковца.
В наши дни...— За этим столом творил Алексей Максимович, — говорит экскурсантам сотрудник Музея Горького.
Наступает минута молчания. Мысли и чувства, возникающие при взгляде на этот стол, вызваны чувством благоговения и гордости за того, кто за ним работал. Дорога нашему сердцу каждая вещь на большом горьковском столе, навечно накрытом сплошным стеклянным колпаком, — очки, тонкий длинный мундштук, ручка, которой писал Алексей Максимович, карандаши, папки... Они лежат в таком же порядке, в каком оставил их на столе великий писатель.
Под лучами солнца блестят на зеленом сукне металлические бруски. Среди обычных письменных принадлежностей они кажутся случайными и даже лишними. С тех пор как Игнатьев подарил Горькому резцы-столбики, они не убирались со стола писателя и теперь оставлены на нем навеки. Так, в музее рядом с крупными творениями советской литературы очутились и творения техники, как бы символизируя этим бессмертную дружбу их авторов в борьбе за новую, создаваемую нами жизнь.
Шестнадцать лет лежат под стеклянным колпаком без движения резцы Игнатьева, и за эти годы не один посетитель музея интересовался их судьбой. Что же стало с большим делом, развернутым еще при жизни выдающимся русским изобретателем?
На стене лаборатории горных пород Всесоюзного научно-исследовательского института железнодорожного строительства и проектирования висит портрет Игнатьева. За столом, одетый в простую косоворотку, сидит Александр Михайлович и пишет письмо. Он отвел на минуту взгляд от стола. Из-под высокого лба, окаймленного аккуратно зачесанными, редеющими волосами, куда-то далеко вперед устремлен проницательный взгляд больших добрых глаз. На лице — отражение пришедшей на ум счастливой мысли, которая вызвала легкую улыбку в углах глаз и чуть обвисших усах. Перед портретом, не в рамке, а на столе, лежит щиток с прикрепленными к нему семью образцами резцов разной степени износа. Первый образец инструмента совершенно новый, не коснувшийся ни разу мрамора, последний — износился настолько, что им нельзя больше пользоваться. Длина резцов от первого до последнего образца постепенно убывает, но остаются неизменными, стабильными их углы резания. Это самозатачивающиеся резцы одного из лучших продолжателей дела Игнатьева — лауреата Сталинской премии инженера Николая Еремеевича Черкасова. Теперь нам кажется, что ясный, озаренный внутренней радостью взгляд изобретателя на портрете, его мягкая одобрительная улыбка относится не к содержанию начатого им письма, а к настойчивому и успешному труду Николая Еремеевича. Развивая основную идею Игнатьева, Черкасов создал самозатачивающиеся инструменты, которые сегодня с большой выгодой для государства применяются в промышленности.
Двуслойный резец, состоящий из твердого сплава и стали, изнашивается равномерно благодаря игнатьевскому принципу распределения линий наибольших усилий на твердый слой и — меньших усилий на сравнительно мягкий слой. Опираясь на этот принцип, Николай Еремеевич использовал для самозатачивания оба взмаха пилорамы — передний и задний. Первая попытка использования обратного взмаха была сделана Игнатьевым на косилке, но она не удалась. Черкасов блестяще решил эту задачу на горных породах, идя тем самым еще дальше Игнатьева.
Николай Еремеевич снабжает огромную пилораму от 600 до 800 самозатачивающимися резцами. Пилорама опускается на глыбу мрамора и начинает распиливать ее сразу на 30–40 плит. Восемьсот резцов стоимостью по 70–80 копеек до полного износа распиливают от 800 до 1600 квадратных метров мрамора. Но представим на минуту, что резцы обычные, стальные. В этом случае пришлось бы через каждые десять сантиметров пропила снимать все восемьсот резцов и натачивать их лезвия. Работа совершенно немыслимая! По этой причине до сих пор камни распиливают беззубыми, так называемыми штрипсовыми, пилами с помощью песка. Этот вековой давности способ протирания камня песком в наши дни начали успешно вытеснять самозатачивающиеся резцы. Производительность пилорамы Черкасова по известнякам в десять раз выше производительности штрипсовых пил, а по мрамору — в пять раз. Внедрение новых инструментов конструкции инженера Черкасова- уже в этом году принесет десятки миллионов рублей экономии нашей Родине. Николай Еремеевич продолжает совершенствовать свои резцы, создавать новые инструменты для горных пород.
