Олег Селянкин - Вперед, гвардия!
А еще немного погодя, раздирая гусеницами плотный дерн, трактор медленно пошел по берегу. За ним на длинном буксире тащился бронекатер Волкова.
Так начался второй день плавания по Западному Бугу. А сколько еще таких дней впереди? Не счесть.
2Ушел дивизион, и Норкин сразу почувствовал себя вырванным из привычной обстановки, лишенным самого главного, без чего и жизнь не в жизнь. Жил он теперь в маленькой комнатке мезонина. Узенькое, как бойница, окно выходило на реку, и он мог часами наблюдать за катерами. Да что толку? Чужие были эти катера.
Норкин вначале думал, что это чувство одиночества ослабнет со временем, стоит только несколько дней просидеть вот так, ничего не делая, в своей каморке. И он сидел. Глядел в покатый потолок, слушал радио, опух от сна, зачитал до дыр случайно попавшуюся ему книгу, но тоска только усиливалась. Пробовал сойтись с офицерами штаба флотилии, которая пришла сюда, — не получилось: они жили своей жизнью, у них были свои заботы. Даже разговаривали они не о том, как тот или иной катер вел себя в бою, что бы нужно было сделать командиру, а подолгу спорили, где лучше — в Киеве или Пинске, гадали, будет или нет очередное присвоение званий к годовщине Октября, и судачили еще о многих подобных вопросах, над которыми Норкин никогда не задумывался, которые его никогда не волновали.
А вечером — «женатики» спешили под семейный кров, холостяки садились за преферанс, просиживали за ним до глубокой ночи и вели опять те же разговоры.
Даже вечерние прогулки по набережной скоро пришлось прекратить. Дело в том, что вслед за флотилией в Пинск вошла, взяв его без боя, целая орава барышень неопределенной профессии. С наступлением темноты они пестрой толпой наводняли набережную — единственное место, пригодное для гуляния, — и настойчиво осаждали офицерские сердца. Может быть, и закружился бы Норкин в этом на первый взгляд заманчивом хороводе, но девицы перестарались. Одна из них, подсевшая к нему, едва он опустился на скамейку, промолвив несколько ничего не значащих фраз, сказала, что с ним очень хочет познакомиться ее подружка.
— Уж и очень, — неохотно усмехнулся Норкин. — Она меня, поди, и в глаза не видела.
— Да вас здесь все знают! Как можно не хотеть с вами познакомиться? — необдуманно выпалила сводня.
Норкин понял, что этим девицам нужен муж с положением, что сам человек для них что-то второстепенное. Это обидело, насторожило, заставило избегать подобных знакомств.
Одно утешение — Катя. Она каждый день навещала его, и, хотя прежние взаимоотношения не были восстановлены, Норкин все больше и больше привязывался к ней, все больше попадал под ее влияние. Катя командовала им, стараясь выставить все это в таком свете, будто он сам хотел сделать так, а не иначе, установила строгий режим и даже изредка читала ему нотации.
Сегодня Норкин был явно не в духе. Мелкий дождь нудно стучал о крышу, ветер посвистывал в щелях, и он, накинув на себя шинель, лежал на кровати. Из невыклю-чаемого репродуктора вырывались хриплые звуки, отдаленно напоминающие музыку и почему-то называемые симфонией.
Так же нехорошо было и на душе у Норкина: врачи опять отклонили его просьбу, опять прописали постельный режим, а Голованов, случайно находившийся в штабе флотилии, подкрепил их решение своим приказанием.
— Тошно, Катюша, тошно, — продолжал Михаил начатый разговор. — Отвык я от такой спокойной жизни. Ты только подумай: целые дни лежу на кровати и гляжу в потолок!.. С тоски и запить не долго.
— Глупости, — не повышая голоса, сказала Катя. Она сидела на единственном стуле и не спеша пришивала новые нашивки к рукаву кителя Норкина. — Я просто не понимаю, удивляюсь, как ты можешь жаловаться на безделье? Тебе дали заслуженный отдых, ну и используй его. — Наотдыхался, баста! Все кости болят.
— Неужели для тебя отдых — только лежать на кровати?.. А я вот больше всего люблю книги. Как много в них интересного!
— Держите меня! Она Америку открыла!
— Ничего ты не понимаешь! — вспыхнула Катя. — Если бы понимал — не хандрил, а радовался бы!
Норкин закрыл глаза и нарочито зевнул, давая этим понять, что разговор осточертел ему и он не прочь вздремнуть.
— Хочешь, Миша, принесу тебе хорошую книгу?
— О чем там? Нежные влюбленные лобзаются под соловьиные трели? Читывал, и неоднократно… А настоящей книги здесь днем с огнем не найдешь.
— Миша! — мягко, но с упреком проговорила Катя. — Откуда в тебе такая злость, пренебрежение? Ты посмотри кругом, вникни в жизнь…
— А ты сама-то знаешь жизнь? — Норкин сел на кровати и продолжал горячо, страстно: — Все мы не знаем жизни! Разве мы видели ее? Ни минуты свободной!.. За эти дни, Катя, я посмотрел на жизнь и, откровенно говоря, многое узнал… Как-то за боями и не приметили мы своего тыла. Знали, что все работают, ну и так далее. Считали, что раз мы воюем, жизнью своей рискуем, то остальные должны обеспечивать нас, и никаких гвоздей!.. А глянул… Немного глянул, одним глазком глянул… Ведь народ-то последние силы в войну вкладывает! Недоедает, недосы-вает!.. Ничего для победы не жалеет.
— Знаю.
— Знаешь? Откуда ты можешь знать?
— Мама писала. Они с сорок первого картофельные очистки варят и едят. Только из-за карточек папа пошел опять на завод… В цехе им даже дополнительный обед дают…
Катя замолчала и подозрительно долго откусывала нитку, закрыв лицо кителем. Норкин закурил. Он мысленно перенесся домой, и острая боль резанула сердце: ведь опять за несколько месяцев не послал домой даже открыточки… Как-то живет мама? Да и живет ли?..
Норкин швырнул окурок на кол, раздавил его каблуком и спросил глухим голосом:
— Почему ты мне ничего не говорила?
— О чем?
— Ну… о своих родных. И вообще.
— А ты спрашивал? Разве тебя это интересовало?
Тоже верно. Катина биография интересовала его только с одной стороны: как она дошла до жизни такой? Теперь Норкину стыдно за свою черствость, он мысленно поклялся сегодня же написать письмо маме, а потом писать ей регулярно и как можно обстоятельнее.
— Ты что задумался?
— Так… И разве после этого я могу спокойно отсиживаться в тылу?
— Всему свое время.
Катя сняла с кителя обрывки нитей, встряхнула его и спросила:
— Хорошо?
— Ага… Слушай, Катя… Расскажи о себе… Все расскажи.
— Только не сегодня… Потом…
Скоро Катя ушла, и в комнате сразу стало холоднее, сумрачнее. Норкин подошел к окну. Темно, ничего не видно. Только по стеклу бегут извилистые струйки воды да вдали мерцает одинокий огонек, бессильный рассеять мрак. Неизвестный огонек, но он манит, влечет к себе.
Так и Катя. Она, как этот огонек, манит к себе оставаясь неизвестной. И что еще странно — когда он с ней был очень близок, то думал, будто знает ее, а на поверку — ничего подобного! Душа Кати, оказывается, была скрыта для него.
Он считал Катю просто смазливой и взбалмошной бабенкой. Она оказалась красивой, настойчивой и главное — душевным товарищем. Все ли это? А не утаила ли она и сейчас от него чего-нибудь?
Норкин задернул штору, прошелся по своей клетушке и сел за стол чтобы написать письмо матери. Сидел больше часа, но лист бумаги остался чистым: не мог он сегодня писать.
На следующий день Катя долго не приходила. Он уже начал волноваться, хотел звонить в госпиталь, и вдруг ома вошла и заявила, едва перешагнув порог:
— Тебе, Мишенька, привет от Мараговского. Большущий! Вот такой!
До Норкина не сразу дошел смысл сказанного, а потом, когда все стало ясно, он засыпал ее вопросами:
— Где ты его видела? Когда? Оправдали? Почему не привела сюда?
Катя неторопливо сняла шинель, берет, стряхнула с него дождевые капли и ответила, копошась у вешалки: — Я к нему ходила. Передачу отнесла.
Норкин нахмурился. Он рассердился на себя: ведь Данька ему гораздо ближе, чем Кате, а он забыл о нем.
— Почему ты мне ничего не сказала?
— Решила, что тебе не совсем удобно идти в тюрьму, нести передачу. Кто знает, как взглянут на это? А я? Мелкая сошка, и с меня взятки гладки.
— Умный не осудит, а на дураков мне наплевать! — фыркнул обозленный Норкин. — Почему я не могу навестить Мараговского? Что он, гаденыш какой-то?
— Не в этом дело, Миша, — спокойно ответила Катя. — Мараговский не гаденыш, но тебе идти к нему не следует. Это будет похоже на демонстрацию.
— Все равно пойду! — уперся на своем Норкин. — Завтра же пойду! Не веришь?
Катя пожала плечами, сняла чайник с плитки и сказала:
— Давай лучше чай пить.
Потом слушали концерт из Москвы, посплетничали немного, и Катя начала собираться домой. Норкин помог ей надеть шинель и вдруг сказал, привлекая ее к себе:
— Оставайся… Совсем…
