Сергей Петров - Память о розовой лошади
Вскоре Андрей Данилович стал замечать, что жена могла, забыв про свои занятия, долго разговаривать с дочкой в кабинете: Соня всегда слушала ее как-то по-взрослому — сосредоточенно хмурясь.
Школьницей, а потом и студенткой, она очень любима заниматься за столом матери, если кабинет был свободен.
Зато Колю туда явно было нельзя пускать: мальчик рос крепким, подвижным — все бы там перевернул за одну минуту. Андрей Данилович и его теща всегда следили за ним, старались вовремя перехватить, если он туда направлялся. Затем и Соня стала хранительницей покоя матери: если мальчик, расшалившись, внезапно врывался туда, то она вставала на его пути каменной преградой.
В конце концов мальчик полностью уяснил, что ходить в кабинет ему не разрешается.
В какой-то мере Андрея Даниловича это даже радовало: сын почти всегда был рядом с ним. Но вот что он сумел ему дать в детстве? Почему-то остро запал в памяти, казалось бы, незначительный случай... Утром, собираясь на работу, он решил по пути отвести Колю в детский сад, заставил быстро его одеться, а потом они вместе пошли на кухню. На окне там висела тюлевая занавеска, и по ней, цепляясь коготками, бегал мышонок, неизвестно как на нее попавший: спрыгнуть на пол он, видимо, боялся — занавеска поднималась над полом довольно-таки высоко.
Андрей Данилович схватил совок и хотел тут же прихлопнуть мышонка, но Коля закричал:
— Папа, не бей его, он такой красивый: серенький и глазки красненькие...
Мелькнула мысль о воспитании в душе ребенка доброты, ведущей к гуманности, и он взял со стола чистую кастрюлю, аккуратно стряхнул в нее с занавески мышонка и выпустил его из кастрюли в сени, где мышонок сразу же побежал за ларь — к какой-то дырке в свою нору.
— Хорошо, что кот где-то шляется, — сказал Андрей Данилович. — А то бы мигом его сожрал.
— Как... сожрал? — изумился мальчик.
— А просто: аам — и нет. Проглотил бы и хвоста не оставил. Ему что, мурлу усатому. Для него законы не писаны.
Они пошли рядом по улице. Обычно Андрей Данилович за руку Колю не брал: любил, когда мальчик старался идти, как и он, ступая с тяжеловатой, размеренной силой.
О чем-то он тогда задумался, глубоко ушел в свои мысли и вдруг — как удар по затылку — резкий, визгливый скрип тормозов.
Он встрепенулся и увидел такую картину: на противоположный тротуар въехал колесом грузовик, вблизи машины куда-то торопится с палкой Коля, а от него, задрав хвост, прыжками улепетывает большой рыжий кот.
— Стой, бандюга! — закричал сыну Андрей Данилович. — Голову откручу!
Догнал его в три прыжка, схватил на руки, ругаясь:
— Я тебе покажу... я тебе покажу, как по дороге за котами с палкой гоняться! — и поскорее понес его подальше от матерщины шофера.
Коля сидел на руках какой-то притихший, с отрешенным взглядом.
— Что, машины испугался? — спросил он сына.
— Не-е... — мотнул тот головой.
— А-а, понимаю, на папу обиделся, что голову обещал открутить или бандюгой назвал? Так это я пошутил. Обиделся, да?
Сын опять мотнул головой:
— Не-е...
— Так что же ты у меня на руках таким истуканом сидишь, будто тебя по голове дубиной пришибли?
— А так...
Только много позже Андрей Данилович понял: сын очень задумался тогда над странным противоречием слов и поступков отца в то утро.
В школе Николай учился неровно: то шли подряд одни двойки, хоть глаз не подымай от земли из-за такой бездарности сына, то косяком начинали валить пятерки... Любил он туристские походы, спорт, но тоже странно: то занимался боксом, то прыжками в высоту, то игрой в волейбол...
Когда заканчивал десять классов, то все гадал — куда же ему поступить дальше учиться?
Выбрал он автотракторный факультет политехнического института.
Скоро стало понятно, что конкурса Николай не выдержит. И здесь кто-то посоветовал скорее забрать документы и отнести в финансово-экономический институт. Николай было запротестовал.
— Туда одни девчонки поступают.
— А экономист сейчас самой главной фигурой в стране становится... — увещевал сына Андрей Данилович.
И чего он пугал армией сына? Даже странно это — в высшей степени. Сам бы небось, если бы не ранения, так служил бы в армии до самой пенсии... Войны, конечна, он ему совсем не желал. Но зачем было, дураку старому, пугать его армией?!
На экономический факультет Николай поступил без труда. Именно потому, как догадывался Андрей Данилович, что поступали туда и правда почти одни девушки, а институту конечно же хотелось иметь побольше парней.
Поступил — и ладно. Хорошая, в общем-то, специальность. Но вот зачем он сам, спрашивается, сердясь на сына, если тот начинал проявлять строптивость, иной раз покрикивал:
— Ну, ты, счетовод, помолчи лучше.
В гости к жене иногда приходили ее друзья — народ в основном шумный, на язык не сдержанный. Собственно, сказать, что они приходили, было нельзя: они как-то сбегались, не договариваясь заранее. Говорить начинали еще с порога, разговор легко перерастал в спор, подчас непримиримо-жесткий — до обид, обвинений и даже оскорблений. Сидя на обитой розовым вельветом тахте, он молча вслушивался в непонятные, часто звучавшие не по-русски слова и прятал в отяжелевших бровях ревнивые огоньки глаз; даже жену он не спрашивал о неясном, запоминал звучание слов и в одиночестве справлялся по словарю, что же они означают, а если в пылу спора к нему внезапно обращались с вопросом, то он тянул ладонь к уху и переспрашивал: от контузии при ранении он и верно был слегка глуховат на левое ухо и, пользуясь этим, ловко уходил от ответа.
Столкнувшись с ее друзьями, он быстро понял, что мало у него именно той самой эрудиции, которую они так ценили, и мучительно стал бояться уронить себя в глазах жены. Тогда же он заказал на мебельной фабрике книжные шкафы — полированные, с раздвижными стеклами вместо дверок. Поставленные два в ряд, они заняли всю стену. Библиотека его пополнялась быстро — всего через несколько лет шкафы стояли забитые до отказа. Но времени читать было не так уж и много, поэтому в собрании сочинений классиков литературы он прочитывал, в основном, последние, библиографические разделы. Память у него была свежей, цепкой, он хорошо запоминал прочитанное, в случайном разговоре с кем-нибудь из друзей жены мог огорошить его прекрасным знанием всей родословной Пушкина или, допустим, тем, сколько было детей у графа Льва Николаевича Толстого и что с ними со всеми стало... Но он все равно замечал: быстро вспыхивавший у них к его словам интерес быстро и затухал.
Попадались у него в библиотеке и книги редких изданий. Одну из таких он случайно достал в заводском Дворце культуры: пришел туда по делам, а библиотеку — тесную, неудобную — как раз освобождали от старых книг. Пожилая женщина с длинным списком в руках продвигалась боком в узком проходе вдоль запыленных полок и сбрасывала на пол не пользовавшиеся спросом книги, а ее помощница относила их в угол, в общую груду. Андрей Данилович нарушил груду, немного порылся в ней, и ему открылась толстая книга в твердом сером переплете, с заголовком, набранным красивым древним шрифтом: «Архитектура в памятниках западного средневековья». Он выпросил книгу и унес, а дома с удивлением прочел на обложке иное название: «Агрикультура в памятниках западного средневековья». Жена, смеясь, пересказывала потом этот случай как анекдот, он и сам посмеивался над собой, но вечером, включив у изголовья тахты торшер, прилег на тахту с книгой, решив ее пролистать, просмотрел предисловие, дошел до «Начал» Исидора Севильского, прочел: «Как учит Варрон, четверояким может быть поле. Потому что либо бывает оно нивой, то есть посевным участком, либо участком насаждений, пригодным для деревьев, либо пастбищем, свободным для травы и скота, либо цветущим садом, годным для пчел и цветов» — и вдруг со стеснившим горло странным ощущением большой утраты припомнил поляну в березовой роще за дальней колхозной поскотиной и себя в жаркий день на этой поляне: березы от солнца ослепительно белые, воздух раскален и тягуч, все вокруг сомлело от жары, все словно спит, но над самой землей стрекочут кузнечики, в траве стоит звон, а с цветка на цветок, неторопливо примериваясь, грузно клоня стебли, перелетает большая мохнатая пчела с мучными крапинками пыльцы на пестрой шерстке...
Он осторожно тронул дальше страницы книги, серые, слегка пожелтевшие по краям, точно прихваченные огнем, и от знакомых названий грудь обдало теплом: борона, лемех, серпы, мотыги, новь, выгон, ярмо, дышло, мякина — все было привычным с детства, милым сердцу, а теперь вот постепенно забывавшимся. А то, как об этом говорилось в книге, трогало до умиления, он не мог спокойно лежать, сел на тахте, взъерошил волосы, а потом пошел к жене, не боясь ее потревожить: казалось, и она должна воспринять все это так же остро, как он.
— Послушай, Вера, как любопытно: «Сошник называется так потому, что силою землю взрывает, или оттого, что он извергает землю». И дальше, дальше! Это из Лукреция взято: «...загнутый железный сошник плуга тайно стачивается в ниве и через ущерб приемлет блеск». Каково, а? А знаешь, откуда название борозды произошло? От солнца. Борозда называется «от солнца», потому что пахота ухватывает солнце.
