Иван Вазов - Повести и рассказы
Всю зиму, в самые большие морозы и метели хаджи Енчо регулярно посещал школу. Войдет, бывало, весь белый от снега в класс, принеся с собой волну холода, и прервет урок словами:
— Черт побери, да ведь это не зима, а чудо!
И отряхнет с себя снег.
Иногда обратится к нам, садясь на стул:
— А вам тепло? Тепло, конечно, тепло… Все вы любите тепло, как кошки… Будете вспоминать дедушку хаджи, когда помрет… Ты, учитель, делай свое дело!
Говоря это, хаджи Енчо и в самом деле думал, что умрет попечителем. Он нисколько не сомневался в этом.
Но на свете всякое бывает.
Весной подошло время выбирать новое школьное попечительство. Город разделился на два лагеря: один был за чорбаджиев, а другой за молодежную партию. Последняя победила на выборах. Попечительство было составлено исключительно из молодых.
О хаджи Енчо, об этой «ржавчине», как его называли, никто и не вспомнил.
Это был смертоносный удар для него. Хаджи Енчо остался не у дел.
Все заметили наступившую в нем внезапную и необычную перемену. Сник, погрустнел хаджи; не поднимал глаз от земли, сгорбился и словно бы уменьшился и высох под тяжестью свалившегося несчастья. Он вдруг увидел себя отрезанным от своего прошлого, от всего своего существования, отлученным от самой горячей своей привязанности и тем самым лишенным цели жизни, которая вдруг показалась ему несносной и пустой… Школа, ее стены и двор, черепица, дети, их гомон, их заботы — это уже не касалось его, не нуждалось в нем, он был лишним, лишним для всего мира. Он находился в положении безумно влюбленного, у которого отнят предмет обожания, или владетеля, потерявшего царство… Хаджи стыдился даже ходить по улицам, а когда случалось пройти мимо школы или издалека увидеть ее белые стены, сердце его болезненно сжималось… Он бы так не горевал, если бы его прогнали из родного дома.
Под грузом этих нравственных терзаний хаджи таял на глазах.
Встречаясь с ним, мы смотрели на него с состраданием. Но напрасно старались мы поймать его взгляд: он избегал наших глаз — слишком свежо было воспоминание о безвозвратно утраченном величии, а может быть, опасался прочитать иронию в наших любопытных взглядах. Он не знал, как мы ему сочувствовали.
Однажды, повстречавшись с ним, мы участливо спросили:
— Дедушка хаджи, почему ты никогда не приходишь к нам в гости? Совсем забыл школу!
Он посмотрел на нас и, увидев по выражению наших лиц, что мы говорим искренне, грустно сказал:
— Приду, приду, детки, скоро приду к вам в гости… и больше не уйду.
Мы не поняли, что он хотел сказать этими словами… Но каким печальным и унылым было его лицо! Он был готов заплакать.
Давно пора начинать урок, а учитель все не выходит из своей комнаты. Нас охватило нетерпение. Жара в этот день стояла несносная, воздух был горячий и удушливый. В классе невозможно было сидеть от духоты. Мы хотели, чтобы урок поскорее прошел и нас отпустили на волю. А учитель все не шел. Мы стали недовольно перешептываться.
Одни высказывали догадки, что он болен. Другие предполагали, что у него гости.
За это время у дверей учительской комнаты образовалась настоящая живая обсерватория: один ученик взобрался на плечи другого и сквозь щель в двери наблюдал за тем, что происходит в комнате.
— Кыш! — воскликнул наблюдатель, спрыгнув на пол.
Вслед за этим дверь отворилась, и вышел учитель с листком бумаги в руке. Лицо у него было хмурое и строгое.
— Уроки сегодня будут позднее, — сказал он сухо, — сидите тихо и повторяйте, пока я вернусь.
Сказав это, учитель быстро спустился по лестнице и вышел за ворота.
Все были приятно взволнованы: поднялся веселый шум и гам.
В это время к нам вошел школьный служка Лилко.
— Куда пошел учитель? — спросили мы Лилко, уверенные, что он, как человек посвященный в дела школы, даст нам ключ к разгадке.
— А вы разве не знаете? — сказал Лилко. — Хаджи Енчо приказал долго жить! Сейчас его хоронят… Учитель будет слово говорить… Он до сих пор его писал… Черт бы его побрал, несчастного хаджи, помер с горя оттого, что его не сделали опять попечителем, — продолжал зло и бессердечно Лилко, которого хаджи частенько пробирал.
В первый момент мы были ошеломлены, словно кто-то сжал клещами наши сердца… Но это длилось лишь мгновение… Вскоре двор огласился громкими криками, шумом беготни и возни — нужно было использовать свободное время… Жизнь, кипучая, неодолимая жизнь вступала в свои права.
Хаджи Енчо похоронили на кладбище, что выходило на школьный двор. Я только теперь понял смысл его слов о том, что он придет к нам в гости и уже никогда больше не уйдет от нас! Добрый дедушка хаджи! Установленный на его могиле деревянный крест был виден сквозь ограду, отделявшую кладбище от школьного двора. Мы каждый день смотрели на его могилу из окон нашего класса; с могилы же хорошо были видны и весь двор, и круглосуточно журчавший источник, и дети, носившиеся по двору.
Бедный дедушка хаджи, теперь уже никто не сможет лишить его любимой должности.
1890
Перевод Л. Христовой
ПЕЙЗАЖ
В ту зиму, когда стояла хоть сколько-нибудь сносная погода, я после полудня ходил гулять на Ломское шоссе{159}. Предупреждаю всех, кто под словами «ходил гулять» подразумевает медленное движение в пестрой толпе чинно расхаживающих взад и вперед, одетых по моде людей, обменивающихся при встрече любезными улыбками, учтивыми поклонами и бесчисленными сниманиями шляпы, что их ждет разочарование: это шоссе отнюдь не представляло столь привлекательного зрелища. Из всех больших дорог, разбегающихся желтыми лентами от Софии во всех направлениях по зеленым полям, Ломское шоссе — самое пустынное и более других пренебрегаемое столичными жителями. Последние предпочитают гулять по другим дорогам, идущим на восток и на юг столицы. Ломское шоссе оживляют только фигуры крестьян: каждый четверг шумные толпы их тянутся живописной вереницей в Софию, на базар.
Но этот недостаток с лихвой возмещается ценным преимуществом: прелестью уединения или, лучше сказать, свободы. По крайней мере в моих глазах. Потому что часто испытываешь потребность на минуту вырваться из городского шума и суеты, подышать совершенно свободно и без всяких стеснений чистым воздухом, побродить где тебе вздумается, предоставив полный простор мысли и воображению, без необходимости каждое мгновение рабски подчиняться тирании общественных условностей, смотреть по сторонам, кланяясь и отвечая на бесконечные, никому не нужные поклоны, и присутствовать на ярмарке житейской суеты, лжи и лицемерия, поневоле принимая в ней участие. С этой точки зрения Ломское шоссе — весьма приятное место, чрезвычайно надежное убежище.
А с другой стороны, какая чудесная, не поддающаяся описанию панорама раскрывается здесь перед вами! Какое обаяние для глаз, какая услада для души! Как легко здесь дышится! Отсюда во всей своей целости, живописности, красоте видна возвышающаяся над широкой софийской равниной чудная горная цепь. Тут совсем близко Стара-планина, и глаз с наслаждением скользит по ее бесчисленным волнообразным холмам, бесконечная гряда которых загромождает всю северную часть горизонта! На первый беглый взгляд, кинутый издали, этот горный хребет, невысокий и безлесный, кажется однообразным, ничем не примечательным; но любящий взгляд художника обнаруживает в нем такие неожиданные подробности, такое изящество и разнообразие линий, форм, красок, изгибов, особенно когда он освещен сбоку солнцем, что дух захватывает от восторга перед этим совершенным произведением природы. Стара-планина представляет собой полную противоположность громадному, тяжелому массиву Витоши на юге, сделанному грубо, словно из одного куска, несколькими ударами топора, как русский человек был создан творцом, по предположению Гоголя.
Природа! Никогда не могу я остановиться перед ней без глубочайшего умиления, без того, чтобы все существо мое не переполнилось самыми лучшими, тихими переживаниями. Только в ее присутствии умолкают во мне пошлые тревоги и интересы повседневности. В общении с ней человек, одинокий и свободный, как птица, нередко превращается в ребенка, испытывает неизъяснимую радость бытия, приходит в восторг от сознания, что можно без помех досыта упиться всем, что бог вложил в нее прекрасного, величественного, наслаждаться ею, обожать ее! Если человек вышел из рук творца недовершенным, если множество пороков, страстей, уродств, душевных и телесных изъянов безмерно удаляет его от высшего совершенства, то природа — вполне совершенное создание; она гордо несет на себе печать своего предвечного гениального творца, являясь его подлинным образом и подобием, как он — великая, как он — вечная, как он — божественная и добрая.
