Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
— Ну как, — спрашивает, — доктор, температура очень высокая?
Армян притормаживает, останавливается, выпячивает нижнюю губу.
— Вы что?
— Да вот… Барахлишко забрать…
— Кем приходитесь? — выкатывает налитый кровью глаз Баклажан.
Тоник не знает, что и ответить.
— Родственник?
Тоник кивает, покусывая белесый ус.
— Положение серьезное. Будем купировать.
Профессор гремит связкой, вставляет отмычку-ключ. Дверь на лестницу распахивается и захлопывается за ним.
«Сволочь, — с тоской думает Тоник. — Куда ж ты линяешь, если серьезное?»
Выходит сестра. Лисичка-сестричка. Пальто перекинуто через белу руку.
— Вот, — говорит. — Возьмите.
— Ага.
Тоник принимает у сестрички пальто.
— В чем понесете?
— Да так, — говорит Тоник, теребя спортивную шапочку. — Портфельчик пусть ему остается… Вас как зовут?
— Ирина.
— А меня Тоником.
Беличьи глазки сестрицы с любопытством разглядывают Тоника. Но чего она там может увидеть за темными стеклами очков? Там — тьма египетская, мрак и загадка. В этом его постоянное преимущество: он-то ведь видит всегда.
Он видит ее упругое тело, стянутое белым полупрозрачным халатиком. Чуть подрагивающие от избытка энергии и темперамента губы. Видит родинку на щеке и росинки пота, выступившие на переносице.
— Это тоже его, — говорит Тоник, передавая сестре треснувшие очки.
На мгновение касается теплой влажной девичьей кожи.
— Мне бы телефончик. — Тоник извлекает из кармана куртки всю обглоданную с одного конца шариковую ручку вместе с обрывком старой газеты. — Справиться о состоянии здоровья.
— Триста тридцать три, — говорит сестра и диктует дальше.
— Потом перепишу, — обещает Тоник.
— Запишите на всякий случай домашний.
— Угу.
— Я дежурю по четным числам, через день…
— Ясно.
Везет, ё-мое, Тонику. Баб у него — завались! Теперь еще эта приклеилась. Ира. Ирина. Ирочка.
Сестра достает из кармашка халата небольшую отмычку. Покачивая бедрами, направляется к двери Выпускает Тоника по-быстрому, будто из квартиры — пока муж не вернулся. Хлоп — и нет ее. «Ладно, — думает Тоник, — ни хрена! Жди меня, и я вернусь, крошка. Спокойной ночи, бамбино. Приятных тебе сновидений».
И сбегает по тесной бетонной лестнице в темный больничный двор.
Вот он уже во дворе, пытается сообразить, в какой стороне Четвертый проспект Монтажников. И замечает попутно такую деталь: уже не две, а только одна белая машина с огненно-красным крестом на боку стоит у подъезда.
Проходными дворами, протоптанными тропинками движется Тоник на радужный свет фонарей, где светится воздух над главной, большой магистралью. Тут к нему подходят и сразу окружают четверо: двое парней и две девицы. Морды бандитские. Сплошное зверство в глазах От неожиданности Тоник даже забыл все приемы самбо и каратэ. В смысле, те, которые не превышают меру самообороны. Подумал так: джинсы лучше сразу отдам, а то еще зашибу кого-нибудь нечаянно до смерти, потом отвечать. На хрен нужно!
Те спрашивают: куда идешь? Тоник отвечает: мол, товарища положил в больницу. Те переглядываются, глаз кладут на пальто. А Тоник вежливо так, обходительно: не, ребята, это пальто не мое.
— Тем более.
— Пустите, каццо, на электричку опаздываю.
Те сразу:
— За каццо ответишь.
Тоник:
— Ке каццо?[26]
Они:
— Теста ди каццо[27], — и с ножом к горлу.
Тоник:
— Да вы что, ребята? Вы кто?
— Дружинники.
— Тогда хулиганов лучше ловите.
Те: не учи ученых. Давай в милицию, там разберемся. Тут Тоник взорвался: мол, хрен вам пойду я в милицию! Сосиску в рот! Те — за плечи. Ну Тоник вообще психанул, сунул правую руку в карман куртки, встал в боевую стойку: не подходи! убери руки! стрелять, мол, буду. Я психованный. Поуродую так, что родная мать не узнает. И ничего мне за это не будет. У меня справка есть!.. Тут среди них один умный нашелся. Которому еще жить не надоело. Которому, в смысле, не хотелось, чтобы его саданули финкой под пятое ребро. Вот он и говорит: ну его к лешему, ребята. Он, знать, из местной шпаны. Не фига с ним связываться…
Ничего. Отпустили.
Тоник вышел под электрическое сияние фонарей, протопал целую остановку вдоль трамвайных путей на Четвертом проспекте Монтажников, спустился в метро, ехал потом с двумя пересадками, и, пока добрался до вокзала, пить и жрать захотелось по-страшному. Наскреб по карманам мелочи, взял в привокзальном буфете бурдовый кофий с молоком, хлеба побольше, картонный стакан «фанты», а в электричке сразу отключился и чуть не проспал свою станцию.
Когда вышел из поезда на платформе «Строительная», уже подморозило, посыпал мелкий снежок и теперь похрустывал под ногами, сверкал от столба до столба, конусами рассеиваясь в темноту натуральным нафталином. Собственный дом Тоника — весь бело-голубой, точно небольшой вокзал или маленький дворец с прилепившейся сбоку, покосившейся стеклянной верандочкой — стоял аккурат на пересечении улиц Ученого Академика Павлова и Поэта Пушкина: от станции минут десять ходьбы спокойным шагом. В этом частном секторе поселка «Строительный» Тоник жил отлично, то есть совершенно независимо. Здесь он размышлял на всякие темы, слушал музыку, готовил еду, стирал белье, проводил время с девушками. С ними иногда бывало ничего. Даже интересно. До тех пор, в смысле, пока не узнаешь их как облупленных. Как ободранных, порка мадонна, и ошкуренных…
Но вот он и дома. Расщелкивает металлические кнопки на куртке, расстегивает молнию, скидывает старый, сильно растянутый свитер, подпрыгивает, боксирует с воображаемым противником, разминает мышцы ног, рук, живота, стягивает с себя рубашку, майку, джинсы, остается в одних спортивных с разрезами на бедрах трусах цвета любимой команды ЦСКА. У него крепкое, мускулистое тело. Атласная кожа. На женщин это производит сильное впечатление. Женщины бывают просто в экстазе.
Уже разогретый, Тоник приседает несколько раз, наклоняется вперед, откидывается назад, отрабатывает прыжки в высоту, после чего как Фред из «Великолепной семерки» или Джек из какого-то еще фильма стремительно распахивает дверь на веранду, выбегает на снег. Пятнадцать минут ежедневного бега босиком в любое время года при любой погоде сделали из него настоящего мена, спортсмена и супермена.
Ух-ух-ух-ух…
Ух!
Красный с мороза, Тоник умывается, растирается полотенцем, облачается в теплое, включает стереокассетник, заваливается в кособокое кресло с продавленными пружинами.
И вот он уже слушает музыку. Гладит, чуть сжимая, припухлости подлокотников. Гладит и слушает, ощущая приятное, упругое сопротивление в то же время послушной синтетической плоти.
Тум-тум-тум-тум… — содрогается правая колонка.
Тум-тум-тум-тум… — вторит ей левая.
Будто кто-то стучит кулаком в стену, просится в дом.
Тум-тум-тум-тум… — балдеет Тоник.
Слышатся чьи-то глухие шаги: тум-тум-тум-тум. Это индейцы идут на войну. Отвоевавшись, индейцы раскуривают трубку мира: тум-тум-тум-тум. Раскуривают и пыхтят.
Тум-тум-тум-тум… — расстреливает кто-то из пневматического пистолета воздушные шарики.
Что ты! Такая музыка… Полный кайф…
По ночам Тоник не видит снов. Все свои сны он просматривает в такие вот часы и минуты, под звуки такой музыки. Сидит себе в любимом проломленном кресле, вокруг зима, ночь, пустота, и впускает в свои сны кого вздумается: хоть того хулигана, что стучит кулаком в стену, хоть тех женщин, которые постоянно его домогаются. Может пригласить к себе и спутников будущих опасных путешествий, установить любые декорации, любые контакты, раскочегарить любое действие. Как? Да вот так, очень просто. Почему? А потому, что Тоник — свободный человек, и никто ему не указ. Вольный он человек, вот в чем тут дело. Полторы его сотни в месяц ему где угодно дадут, в любой конторе. Не захотел — плюнул, ушел, терять нечего. Не то что какому-нибудь доктору-моктору. Какому-нибудь писателю-гробокопателю. Один всю жизнь сохнет над своими книжками, другой целый день вонью дышит, света белого не видит, а уж как вцепится в свои пять кусков — так ты его от них — слышь? — трактором не оттащишь. Ученые, каццо… Шибко все ученые по дерьму печеному… Сидит Кустов на печи… Поня́л?.. Долбит… это… кирпичи… Химия-химия — кое-что все синее… Ну а писатели? Лучше, что ли? Тоник, к примеру, совсем их не уважает. Вообще. В принципе. Только воду в ступе толкут. Носом уткнутся в свое писание и пишут как в школе диктант. Им говорят что — они и пишут. Попадет, к примеру, Платон под трамвай — какая потеря? Ну не напишет, положим, лишний стих. Без него макулатуры мало? Вон, все книжные забиты. А врут? Ну что ты… Порка мадонна! И хоть бы большие деньги давали. А то ведь плюнуть и растереть. У Тоника занимают, голодранцы вшивые! Один весь год сачкует, другой кожаное пальто за девятьсот восемьдесят напялил, ездит в дерьмовых своих «жигулях», нос дерет. Жизнь, называется. Да таких, как он, фрайеров, Тоник в гробу видал. В белых тапочках. Может, кто без «Жигулей» — в тыщу раз полезнее. Без такого, может, — вообще никуда. Как вырубит свет, как нахлынет тьма египетская — и никакая наука не поможет. Никакая теста ди каццо. Никакой тебе Баклажан…
