Иван Шамякин - Сердце на ладони
Вот почему, когда отворилась дверь редакторского кабинета и на пороге появился незнакомец, Кирилл сразу подумал:
«Это он».
По каким-то кеуловимым приметам Шикович умел безошибочно отличать пенсионеров. И об этом человеке сразу подумал: «Пенсионер».
Посетитель не спросил, можно ли войти. Протиснулся в дверь не то что робко, а как-то неуклюже, будто дверь была узка. Нет, он не был толст. Нормальной для своих лет комплекции, несколько отяжелевший. А лицо даже худое. Оно было выдублено ветром, как у рыбака, изрезано глубокими и некрасивыми морщинами (бывают морщины красивые). Хотя из-под высокой каракулевой шапки виднелись совсем седые виски, брови у него были черные, как подкрашенные. Возможно, от этого глаза казались очень уж зоркими и колючими. Он, в свою очередь, оглядел Шиковича. Но если Кирилл встретил его с доброжелательным любопытством, с радостной надеждой, то во взгляде гостя он уловил нечто вроде пренебрежения или насмешки: «Посиживаешь, писака, в кабинетике? Ишь как обставился!»
Во всяком случае, Кириллу почему-то стало неловко, что он забрался в редакторский кабинет.
Человек, не здороваясь, спросил:
— Вы Шикович?
— Да. Садитесь, пожалуйста.
Шикович сидел не за рабочим столом редактора, а за длинным, для заседаний, на конце которого лежала стопка газетных подшивок. Человек сел напротив. Шапки не снял. Расстегнул пальто из добротного драпа, но сильно побитое молью — где-то долго лежало.
Глядя Кириллу прямо в глаза (трудно было выдержать этот взгляд!), спросил с кривой усмешкой:
— Что же это ты, друг ситный, сказал «а» и не говоришь «б»? Не хватило духу? Иль замяли?
У Шиковича замерло сердце от предчувствия чего-то чрезвычайного.
— Что вы имеете в виду?
— Что… что… Сам ты отлично знаешь что. Почему не раскрыл, кто такой Сажень? Струсил? Ну, конечно, где тебе! Хотел пощекотать нервы читателей, нагнать таинственности. Да вышла промашка. — Он хмыкнул, пристукнул кулаком по столу, точно ставя печать. — Теперь другие скажут…
Казалось, человек этот исходит желчью. Шикович не любил таких: молчат, выжидают случая, чтоб кто-нибудь начал первым, тогда и они вырываются и бьют из-за угла,
— Отчего же вы первым не сказали это «а»? — уже вовсе неприветливо, с раздражением спросил Кирилл.
— Не имел такого факта. Приводил другие. Не доказал. Дали по морде. Он же, твой Сажень… С его помощью я очутился краях отдаленных…
Кирилл поднялся..
— Слушайте, я не знаю, кто такой Сажень.
— Не знаешь? — с явной издевкой переспросил человек. — Не знаешь, что это уважаемый Семён Парфенович Гукан?
— Гукан?!
«Гукан! Гукан!» — загудело, застучало, зашумело у Шиковича в голове, будто заработала там мощная электронно-вычислительная машина; она мгновенно извлекла из глубин памяти все собранные им факты, выстроила их по-новому, совсем в другом порядке. Где-то на боко-бых маленьких клавишах выстукивало:
— Мы, когда еще на рабфаке вместе учились, прозвали его так… В партизанах, когда ходили на связь в город, он хотел однажды выписать себе паспорт на имя Саженя… Не кто другой, как я, отговаривал его. С твоим ростом, говорю, вызовет подозрение… Он отблагодарил меня потом за все…
— Как ваша фамилия?
— Знаешь ты мою фамилию. Писал… расписывал с его слов, — человек опять угрожающе пристукнул по столу кулаком.
Шикович напрягал память, но вспомнить не мог: в книге названы десятки людей, которых он никогда и в глаза не видал.
По сути он должен был обрадоваться, высказать этому человеку свое мнение о Гукане, открыть историю с письмом в органы госбезопасности насчет Зоси Савич, привлечь как свидетеля, помощника для установления всей истины. Но что-то удерживало его. Что? Злоба этого человека, его жажда расквитаться с Гу-каном. Для него теперь главное не истина, а месть. Шикович ненавидел людей мстительных. Поэтому свидетель, которого он подсознательно все время ждал, стал ему неприятен. Кириллу не хотелось заключать с таким человеком какой бы то ни было союз.
— Да, подрезал ты своего дружка, — ему явно доставляло удовольствие поиздеваться над незадачливым, как он считал, журналистом.
— Что вы собираетесь делать?
Он сразу ощетинился и тоже встал.
— А это уж моя забота, что я буду делать. Не терпится узнать? А? Ну нет, теперь вам с Гуканом не выбить у меня оружия.
— Что касается меня, то я лично ни у кого из рук оружия не выбивал. И не собирался это делать. Все, что я делаю, я делаю для того, чтоб рассказать правду о людях, которые боролись… Честно.
— Если говорить откровенно, то я и пришел, чтоб сказать тебе за это спасибо. Ты, видимо, все-таки прямой парень…
— Не для вас я это делал!
— Кое-что сделал и для меня. Доделают другие. Всего хорошего.
Кирилл не стал его задерживать. «Черт с тобой. Фамилию я твою вспомню. А не вспомню, сам отзовешься, по всему видать. С меня хватит того, что ты сообщил. Гукан! Неужто Гукан?»
Он взволнованно ходил по просторному кабинету, потирая лысину, щеки. Не от радости. Нет, какая там, к дьяволу, радость, когда пухнет голова! Как, почему человек, который честно воевал против врага и, несмотря на все свои недостатки и слабости, наверное, искренне предан нашим гуманным идеям, как он мог так поступить? Ведь Зося ухаживала за ним, как за больным. Прятали, спасали. Отец пожертвовал жизнью. Кому же он тогда верил, если после всего этого поставил под сомнение честность этих людей? Огульная подозрительность? Или подлость?
Кирилл выскочил в коридор, взбежал по крутой лестнице на чердак. Там под крышей хранился редакционный архив и была оборудована фотолаборатория. Застучал в дверь лаборатории. Отозвался флегматичный голос:
— Кто там?
— Я, Шикович. Открой. Срочное дело.
— Подожди.
Наконец известный всему городу фотокорреспондент Петя Черноус, душа-парень, флегматик на работе и ураган в гульбе, открыл дверь своей «святой кельи».
— Петя! Друг! Выручай! Переверни весь свой архив. Разыщи снимки, на которых есть Гукан. От сорок пятого до наших дней.
— На что они тебе?
— Нужно. Во как нужно!
— Он что, юбиляр?
— Юбиляр, будь он неладен!
— Работаешь без осечки. А что я буду за это иметь? Квартиру он мне заменит?
— Квартиру не гарантирую. А две бутылки коньяку за мной. Сегодня же, вечером.
— Врешь.
— Я тебя подводил когда-нибудь? — Идет. Через час получишь все, что тебе надо. Представить в альбоме или в папке?
— В папке.
Зося, открыв дверь и увидев Шиковича, растерялась. Никогда он еще не приходил один и в такое время, среди дня. И никогда не видела она его таким деловито нетерпеливым. С чисто женской тревогой она почему-то подумала об Антоне Кузьмиче: не случилось ли с ним чего? Из чувства такта не спросила, чем вызван его приход. Вежливо пригласила:
— Пожалуйста, Кирилл Васильевич. Раздевайтесь. Вы совсем меня забыли. Антон Кузьмич вчера заглянул. А вы… Я и не помню, когда вы были в последний раз.
«Антон бывает один? Без меня? — мысленно удивился Кирилл. — Ну и ну! Доведается Галя, не сносить тебе головы, Антоша. Даже моего таланта миротворца не хватит, чтоб помирить вас».
— Спасибо, Софья Степановна. Я на минуточку. Пожалуй, и раздеваться не буду. Ну, ладно, ладно… Но ни чаю, ни кофе не надо. Ведь я на работе. И к вам по делу.
Он сбросил в прихожей короткую меховую куртку и с шарфом на шее, в пушистой ондатровой шапке вошел в комнату, где все хранило следы заботливых рук, все сияло от снежного света, заливающего комнату сквозь широкое окно. В окне — тополя в цветении инея. А за тополями виднелась укрытая снежным одеялом река с черными точками — «подледниками», которые часами просиживали над своими лунками.
Падал мягкий, казалось теплый, снежок.
Охваченный лихорадочными мыслями, Кирилл, когда шел сюда, не замечал красоты зимнего дня. А здесь, в этой комнате, вдруг прозрел. И остановился, замер у порога, заглядевшись в окно. На какой-то миг, на одну минуту охватила расслабленность, лирическое прекраснодушие, когда вдруг хочется забыть обо всем, слиться с природой, окунуться в нее. Но не такое у него дело, чтобы можно было о нем забывать!
Не присаживаясь, он развязал тесемки папки, в которую Черноус положил десятка два фотографий разных лет.
— Софья Степановна, я хочу показать вам несколько фотографий. Может быть, вы узнаете кого-нибудь. Это очень существенно для моей работы.
Он достал самый ранний снимок, сорок шестого года, коллективный — митинг в день похорон подпольщиков и партизан в общей братской могиле в, городском сквере. Гукан — на невысокой трибуне, выступает с речью. То ли снимок выцвел от времени, то ли в тот день было мало света, но был он тусклый, невыразительный, лица людей расплылись. Однако оратор вышел лучше других.
