Сергей Антонов - Овраги
Спорить Катерина не стала, а Митя все-таки стал доливать украдкой водичку…
На сороковой день прибыл Догановский. Митя, как и другие, ждал его с нетерпением, но, увидев, надулся. Председатель райисполкома повел себя неприлично весело, будто его пригласили на свадьбу.
Вавкин выскочил из-за стола, уронил табуретку, запричитал:
— Клим Степаныч! Радость-то какая! Дозвольте подмогнуть.
— Да ладно, чего там! — стряхивая на руки Вавкина длинную доху собачьего меха, томно отбивался от подхалимажа высокий гость. — Не беспокойтесь, Семен Ионыч. Я сам.
— Дозвольте уважить. Небось с дороги умаялись! Давненько не видали…
— Боюсь я в вашу Сядемку сворачивать, — смеялся Догановский, поглядывая на целенького копченого поросенка и умывая волосатые руки одну о другую. — Еще вилами ковырнут…
И, перейдя на серьезный тон, поинтересовался:
— Петра-то великого изловили?
— Ловят еще, — отвечал Емельян. — У нас и без того делов под завязку. План дали на полную артель, а мужик после «головокружения от успехов», прямо скажем, из колхоза бежит.
— Плюс к тому председателя похоронили, — подхватил Пошехонов. — Где нам найти такого председателя?.. Давайте, граждане дорогие, помянем Романа Гавриловича теплым словом и выпьем за его светлую душу.
— Хорошо! — похвалил первачок Догановский. — Чего носы повесили? Чего особенного случилось? Ничего особенного не случилось! Ну, уходит из артели чуждый элемент, враждебный нашему делу. Хорошо это или плохо? На мои взгляд, очень хорошо, товарищи. Если бы чужак не ушел, нам бы пришлось вышибать его вон силой. Мы без мертвых душ обойдемся. А те, кто ушел из колхоза по глупости, скоро покаются. Руководство района наметило ликвидировать овраг, замостить вдоль деревни шоссе, протянуть в избы колхозников электричество. Так что будущее у вас светлое. В процессе колхозного строительства были допущены отдельные ошибки. Они, эти ошибки, вскрыты товарищем Сталиным. Стоит только отбросить прочь левацкие перегибы, отбросить прочь канцелярско-бюрократическое раздувание процента коллективизации и обобществления быта, и от ошибок не останется следа… Ну, не стало Платонова. Чего особенного? Что же теперь нам без него, пропадать? Сидеть да плакать?..
— Не попрекайте нас, Клим Степанович, — поднялась Катерина. — По Роману Гавриловичу мы все горюем. Ничего в этом зазорного нет. Хороший был человек. Не по своей вине преставился.
— А по чьей же? — насторожился Догановский.
— По вине районщиков, которые довели сядемского мужика до топоров и дреколья.
— Совершенно, Катерина Васильевна, верно, — кисло улыбнулся Догановский. — Списки горе-руководителей мы вывесим. И один из них — председатель вашего колхоза Платонов.
— Правильно! — воскликнул Вавкин.
У Мити зазвенело в ушах.
— Не так давно, — продолжал Догановский, — таких, с позволения сказать, руководителей партия пригвоздила к позорному столбу, почитайте решение от 25 февраля «О борьбе с искривлениями парт-линии в колхозном движении». Порочная практика леваков-искривленцев лила воду на мельницу контрреволюции. Именно…
— Это Роман-то Гаврилович лил воду? — удивился Емельян. — Зачем же вы его к нам направили?
— Направлял не я. Направлял Горюхин, с которым в данный момент разбираются органы…
— При чем Горюхин? — перебила Катерина. — Директивы-то вы подписывали. И о посевной кампании, и о ликвидации кулацких гнезд. Платонов выполнял ваши директивы.
Предисполкома нахмурился. Ему никак не давалось переправить в рот кусочек окорока, повисший на вилке.
— Платонов выполнял директивы Догановского, — заговорил он. — Догановский — окружкома, а окружком — Москвы. Прикажете в Москве искать виновников вашего бунта?
— А что? — буркнул Митя. — Может, и в Москве.
Догановский не расслышал и продолжал:
— Этак мы далеко зайдем, товарищи. За кулацкие гнезда Платонова никто не порицает. А вот за то, что Платонов списывал со счета середняка, спасибо не скажем. Вспомните Орехова. Вспомните безобразное отношение к неугодным середнякам.
— Орехова не мы раскулачивали! — крикнул Митя.
— А через двое суток после раскулачки, — снова не расслышал Догановский, хотя и посмотрел в его сторону, — через двое суток после раскулачки у Орехова прободение язвы. Прямо в пересылке. Мне это безобразие до сих пор поминают! А чья вина? Платонова. И больше никого.
— Не Платонова, а секретаря райкома Орловского, — поправила Катерина.
— Орловский, к вашему сведению, давно не секретарь. А Платонов — член партии. Должен иметь голову на плечах.
Догановский посмотрелся в черное окно и нежно приладил прядь к лысине.
— Кто проводил негодную практику мародерства при раскулачивании? Платонов. Кто вопреки моему указанию учинил налет на подворье Чугуева? Платонов. Кто приголубил в правлении бандита Алехина? Платонов. Кто растранжирил семфонд?..
— У меня вопрос, товарищ гражданин, — Лукьян поднялся, покачиваясь. — Скажи ты нам, господин хороший…
— Тише. Ш-ш-ш… — зашипел Вавкин. — Не перебивай. Сядь.
— Что вы! — разомлевший Догановский поднял вилку с поросятинкой. — Дадим мужичку слово. Какой у вас вопрос?
— Вопрос у нас такой: совесть у тебя, есть или вовсе сносилась? Ты сюда пошто прибыл? Романа Гавриловича помянуть или колхозным салом обжираться?
Стало тихо. Кусок повис у Догановского возле рта.
— Мы собрались по христианскому обычаю, — набирал силу Лукьян, — когда всякое согрешение, содеянное словом, делом или помышлением, отбеже от Романа Гавриловича, а ты, сука, покойника хаешь! Кому нужно твое… електричество? Романа Гавриловича нету, девять дворов в Сибирь высланы, шесть семей сбегли незнамо куда, восьмерых в кутузку замели, четверых загубили до смерти. Плюс к тому после… головокружения двадцать шесть дворов из колхоза выскочили.
— Вы двадцать седьмой? — Догановский прищурился.
— Не, я самый первый. Корову спасти успел.
— Как фамилия? — Догановский достал блокнот.
— Не стращай. Меня давно на карандаш взяли. Фамилия моя всем известная — Карнаев. Звать — Лукьян. И, если дорогой товарищ Сталин по правде даст льготы и преимущества одним колхозникам, а нас, единоличных, лишит имущества, уйдем мы из деревни все как один. И останутся тут одни никудыхи навроде Вавкина, и зарастут дороги в Сядемку полынью, и остановится время, и наступит мертвая тишина, и только Данилушка будет кричать в оврагах «Да здравствует Авиахим!». Пошли, Нюрка, отседа!
Карнаевы, а за ними еще человека четыре вышли.
Догановский прожевал кусок, промокнул губы и сказал:
— Вот она, наша планида, товарищи. Строим новую жизнь, а натыкаемся на темноту и невежество. Культурную работу надо подтягивать, Катерина Васильевна. Выражаются при женщинах и детях… Да, чуть не забыл! После Платонова остался сын, кажется. Товарищи просили посодействовать, определить его в детский дом. Что делать, прямо не знаю. Я не только председатель исполкома. Я, кроме того, и отец. Знаю, что такое наши переполненные детские дома. И, взвесив все обстоятельства, я принял решение взять мальчика к себе на жительство. Квартира теплая. Три изразцовые печи. Невестка — директор музея… Попробую сделать из него человека. Где он?
— Убег от ваших речей, — откликнулась Катерина. Глаза ее были совсем черные. — Сейчас приведу.
И выбегла, позабыв затворить дверь.
Митя сидел на погосте, в снегу, возле колышка с надписью: «Платонов Р. Г. 1898–1930».
— Камня не будет? — печально спросил он Катерину.
— Будет, будет. Обожди маленько. Мы сами, без Догановского. Все расставим на свои места. Покойнички терпеливы…
— Ты чего? Озябла?
— Сердце озябло, Митя. Грехи смаяли. Не знаю, что делать, не то плыть, не то тонуть… Я чего прибегла-то. Тебя Догановский хочет забрать. Ты большой, ты и решай. Не стану удерживать… Кормить будут не так, как я. Каждый день обед будут подавать… Три печки там надо топить. Небось выдюжишь. Парень ты в батьку, толковый. На все сто. Решай сам, здесь тебе жить или в район ехать… — она торопилась и путалась. — А я тут как-нибудь промаюсь… Никем не занятая… Сама по себе…
Она стояла на коленях, пристально смотрела ему в глаза.
— Как скажешь, — Митя улыбнулся и неуклюже обнял ее.
1986 г.
Время и его дети
— Людей нету. Почитай в календаре. Есть классы. И только!
«Царский двугривенный»— Вчерась облава была. Ребят с уезда прислали для темпа заготовок. Принялись они хлеб искать. Замки с петлями выворачивали, в кобелей стреляли. Кто кулак, кто бедняк — не глядели. Всех трясли без разбору. Ребята молодые — комсомольцы еще…
Бабушка рассказывала спокойно, будто и не живые люди чинили разбой, а град небесный или суховей принес беду за грехи наши.
